Напрасные совершенства и другие виньетки. Александр Жолковский

были на приеме у Черчилля, да-да.

      У него бостон в полоску,

      И вобще он парень в доску —

      Где они такого зачепили?

      Блатной прононс наводился заунывной назализацией гласных; в унисон с ней постанывали и исконно наличные носовые:

      Постой, паровоз, не стучите-мм вагоны-мм,

      Кондуктор, нажми на тормоза-мм.

      Я к мамыньке родной с последним поклоном-м

      Спешу-мм показаться на глаза-мм.

      За недолгий лагерный месяц Валера стал моим кумиром – одним из чреды мужественных покровителей, волшебных помощников, житейских наставников. Он жил, умел жить, обладал заразительным вирусом жизненности.

      Как-то в лагере показывали кино. На открытой площадке рядами поставили скамьи для зрителей, а экран натянули, не помню, то ли просто на открытом месте, то ли на сцене типа раковины. Рядов было много, зрителей сотни и сотни, естественно, одних мужчин в военной форме. Валера просил занять для него место, но долго не появлялся и вынырнул уже из темноты, в самый последний момент – с пальцем, поднесенным к губам (тихо!), и – “с бабой!” В лагере, откуда, казалось бы, три года скачи, ни до какой бабы не доскачешь, это было чудо. Посильнее, чем в “Фаусте” Гёте, ибо Валера обошелся без Мефистофеля.

      Потом в Москве мы иногда сталкивались в университетском садике на Моховой, но постепенно я потерял его из виду. А через год мы вообще окончили, и сталкиваться стало негде. Однако я вспоминал его с нежностью и как-то спросил о нем у общего знакомого.

      – Валера? Умер.

      – Как умер?! Такой здоровяк!

      – От менингита. В 22 года.

      …С тех пор прошло столько и еще раз столько;[5] я напеваю его песенки и даже пытаюсь вызвать его дух мемуарной каббалистикой. В общем, как зараза, существую, да-да.

      “Пусть оно меня и моет”

      Когда после 2-го, кажется, курса мы были посланы в колхоз, Юра Щеглов поражал всех полным уходом от цивилизации: не брился, не заботился о мытье, ходил в пиджаке, заправленном в брюки (Аркадьев острил, что получается визитка). На советы, как устроиться с мытьем, он отвечал:

      – Меня это совершенно не интересует. Я приехал не по своей воле. Государство меня сюда привезло, пусть оно меня и моет.

      Однажды, много позднее, он в очередной раз стал обвинять государство во всех своих бедах, включая долги знакомым. Я спросил его, каким образом одолжившая ему три рубля сотрудница – государство. Он ответил:

      – Почему Нина – государство?! Потому что… потому что государство – это не я!!

      Другое оригинальное определение он дал в письме из колхоза домой: “Мы живем хорошо, много сачкуем. Сачкование же есть отдых без отрыва от работы”.

      Иногда на него нападала экзистенциальная тревога.

      – Все так бессмысленно, что неясно, зачем жить.

      – Ну как же, вот ты занимаешься поэтикой. У тебя к этому явно талант.

      – Ну и что, кому это нужно? Никто моих работ не понимает.

      – Почему? Умные люди понимают. Вот NN тебя похвалил. Тебя прочтут, оценят.

      – Ну

5

Писано в начале 2000-х.