Конец света. Виктор Казаков

– стали дергаться подбородками и руками-ногами и запели. Во всю мощь половозрелых глоток повторяли: «Ты меня встретил и, ты меня встретил и…». Оторвавшись от рукописи, Павел Петрович стал прислушиваться к словам и старался уловить смысл песни, но через минуту рассердился на себя за это глупое занятие, подумал: «Когда-то поэты писали стихи к песням, потом слова к песням; сейчас дело дошло, кажется, до надписей на заборах»… Невольно слушая все более раздражавший его концерт, летописец сел в кресло у открытого окошка и стал думать о том, откуда пришла, заполонила все клубы, эстрадные площадки, порой даже целые стадионы эта, похожая на наркотическую, дурь. И неожиданно пришел к выводу (Грушин принадлежал к тому типу людей, которые даже в размышлениях о пустяках непременно стремятся придти к выводу): возникновение попсы было объективно неизбежным.

      «В последние десятилетия в мире нарушилась стабильность жизни, во взаимоотношениях людей, наций, государств заметно усилилась агрессивность: все чаще на «шарике» стреляют, насилуют, убивают, терроризируют – «шарик» делает некий недобрый зигзаг, смысл и целесообразность которого объяснят, может быть, будущие поколения… Произведения нынешней «музыкальной» эстрады – в диких звуках, примитивности смысла, непристойных кривляньях, – не так простодушны, как может показаться: они наполнены энергией агрессии, воспитывают жестокость, в помощь и оправдание этой жестокости призваны ослабить человеческое в людях… Попса неизбежно должна была возникнуть в современной мире, она – индикатор, предупреждающий: в «королевстве», господа, не все в порядке»…

      Павел Петрович вздохнул, посмотрел на часы, потом откинулся на спинку кресла и с помощью дистанционного пульта включил стоявший в ближнем углу телевизор «Панасоник». И среди передававшихся в ту минуту вечерних новостей услышал сообщение о приближающейся к Земле космической катастрофе. Чтобы узнать, что думает по этому поводу цивилизованная Европа, он переключился на канал «Евроньюс», прослушал всю получасовую программу, но зарубежье об открытии ученого молчало – или ничего о нем пока не знало, или, втайне вынашивая очередной коварный замысел, умышленно скрывало новость.

      «Только этого нам не хватало»…

      «Летописец» выключил телевизор, опять взял было со стола шариковую ручку, но к этой минуте что-то необходимое для того, чтобы сочинять, пропало в нем – улетучился некий кураж, который Павел Петрович испытывал во время успешной творческой работы (может быть, то были минуты, которые иные пишущие называют творческим вдохновением, но скромный Грушин считал, что вдохновение бывает только у крупных талантов, а рядовые литераторы, такие, как он, испытывают нечто попроще, – кураж). Отложив ручку, Грушин тупо смотрел в стол, без конца пил крепкий кофе, не раз выходил на балкон и, как первобытный заблудившийся в океане мореход, подолгу смотрел на звезды. Очередной белый лист медленно заполнялся неуверенно написанными строчками, большинство из которых тотчас же и зачеркивались за неточностью или необязательностью.

      Перечитав