Чеченский угол. Ольга Тарасевич

во сне его лицо оставалось напряженным, нахмуренным. Он скрипнул зубами, и Лена вздрогнула то ли от этого звука, то ли от того, что взгляд с тоской завился по выползающей из-под легкой простыни трубки катетера. Неоперабельное повреждение мочевого пузыря. Это навсегда. Проблему воспаленной гноящейся кожи хоть как-то решил противопролежневый матрас, не полностью, конечно, но Юре стало чуть легче, а вот эта трубка, впившаяся в живот – навсегда. Культи отрубленных рук брата, вытянутые поверх простыни, волновали Лену меньше всего. Розовенькие, затянутые пленочкой кожи, они уже не болят. Там, куда вонзается игла катетера, каждый день пульсирует боль.

      Подхватив пакеты, Лена прошла в кухню, включила воду.

      – Помочь? – предложила сиделка, щелчком отправив в окно окурок.

      – Не стоит. Как он?

      – Нормально. Не бредил.

      – Вы идите, – сказала Лена, встряхивая в дуршлаге вымытую клубнику. – Завтра как обычно.

      На лице сиделки мелькнула тень облегчения, но Лена, закрывая за ней дверь, даже мысленно ни в чем ее не упрекнула. Когда в полусумраке Юриного разума возникала обстреливаемая танковая колонна и граната отрывала вцепившиеся в край люка руки, он рвался бежать. Выскальзывали иглы из норовящего скатиться с кровати тела. Припадки длились часами, и сиделка выбивалась из сил. Тело-то мужское – израненное, ослабленное, но все равно мужское. Юре нет еще и тридцати, попробуй удержать такого…

      Сейчас – Лена поняла это по заспанным, сфокусировавшимся на люстре голубым глазам брата – в его памяти тихо, нет танков. Он не помнит о своей мечте стать художником, и поэтому не мучается, что обрубками рук нельзя взять кисть.

      – Это клубника. Будет вкусно, открой рот, пожалуйста, – прошептала она.

      – Клуб-бника, – затолкав ягоду за щеку, повторил брат.

      Его легкое заикание также не проходило.

      …Мамы в семье Плотниковых не было. То есть где-то она, конечно, существовала, в детских воспоминаниях задержался ее едва различимый, но громко кричащий силуэт. Однако сколько себя Лена помнила – рядом всегда возникали двое ее мужчин: папа, огромный, в военной форме, поверх которой порой оказывался фартук, и брат, белокурый, очень тихий, с карандашами и альбомом. Лена отбирала у него машинки и солдатиков. Нет, отбирала – не то слово. Она их брала, а Юра, сопящий над своими картинками, этого не замечал.

      Папа вздыхал:

      – Природа перепутала вас полами.

      Повзрослев, Лена поняла, о чем это отец. О том, что вроде как Юра – старший брат, а заступиться за нее перед обидчиками некому. И за ним самим глаз да глаз нужен – иначе уйдет в школу в грязной рубашке, забудет бросить в сумку приготовленные бутерброды.

      Его поступление в художественную академию считалось в семье чем-то само собой разумеющимся. Это Лена, нацелившаяся в школу милиции, переживала: конкурс большой, экзамены сложные. А уж Юрка, с его персональными выставками и лестными отзывами, поступит как миленький.

      Муза посетила брата аккурат накануне первого