«Есть, впрочем, еще одно: травяной холм с простым – как у всех – памятником, наспех сваренным из железного листа. Но это для нее существует словно само по себе, никак не связываясь с сыном. Ведь она никогда не видела Андрюшу неживым…»
«О, если б ей снизошло отпущение и не надо было вскакивать утром, тащиться на работу, рыскать по магазинам, готовить, мыть, стирать, гладить – о господи, если бы…»
"И все-таки – старушка напоминала птичью лапку. Стоило сказать даже точнее: лапку синицы. Пушистые и желтогрудые, они каждый день мелькали за окном – перепрыгивали по дереву, раскачивались на обледенелых ветвях, крепко цепляясь тоненькими черными пальчиками…"
«Слониха Дэйзи была примой цирка зверей Станислава Залевского. И одновременно его головной болью. Она появилась тут уже во взрослом возрасте лет десять назад…»
«Попугай был очень старый. А, может, и не был. Сам он своего возраста не ощущал и нимало им не интересовался. Но люди уважительно разглядывали его белые перья и красный хохолок, кривой сомкнутый клюв и литые когти. Они говорили, что попугаи живут страшно долго – целых триста лет! – и этому, наверное, около того…»
«Очередь волновалась глухо, как бывает всегда перед самым открытием, когда напряжение многочасового ожидания, достигнув критической точки, дрожит на волоске…»
«Осень ранит мне душу. Я жду ее задолго до срока – со слегка остывающих ночей еще теплого августа, с редких желтых отметин в еще зеленой листве…»
«Ничего не случилось и не собиралось случаться. Самолет оторвется от земли и возьмет курс на Стокгольм. Штробке развалится в кресле, и услужливая стюардесса протянет ему виски на подносе. Он ущипнет ее за ягодицу, и попросит еще стаканчик, и будет хохотать, довольный собой. Весело прокатит по Европе, потом вернется на остров Тенерифе и будет жить на своей вилле среди бананов, ананасов и кокосов, среди барахла, награбленного в Екатерининском дворце. И никто не плюнет ему в глаза, не назовет фашистом, не притянет к суду за все, чему не может быть срока давности…»
«Шоколад оказался твердым, как битум, и Граф выбился из сил, прежде чем сумел наскрести каждому по приличной порции. К тому же он был незнакомо пахучим, совершенно не сладким на вкус и вообще не имел ничего общего с тем привычным продуктом, который они имели в виду, строя замыслы похищения…»
«Шел одна тысяча девятьсот девяностый год. Прижавшись к холодной броне старого танка, стоял отставной майор Безымянников. Опоздавший на погребение собственного отца, униженный и бессильный…»