«У меня был в Гатчине один настоящий друг – содержатель панорамы и зверинца, со входом в тридцать коп. для взрослых и пятнадцать коп. для детей и солдат…»
«Невольный стыд овладевает мною при начинании этого рассказа. Увы! В нем участвует вся рождественская бутафория: вечер сочельника, снег, веселая толпа, освещенные окна игрушечных магазинов, бедные дети, глазеющие с улицы на елки богачей, и румяный окорок, и вещий сон, и счастливое пробуждение, и добродетельный извозчик…»
«Этот отрывистый, повелительный возглас был первым воспоминанием mademoiselle Норы из ее темного, однообразного, бродячего детства. Это слово раньше всех других слов выговорил ее слабый, младенческий язычок, и всегда, даже в сновидениях, вслед за этим криком вставали в памяти Норы: холод нетопленной арены цирка, запах конюшни, тяжелый галоп лошади, сухое щелканье длинного бича и жгучая боль удара, внезапно заглушающая минутное колебание страха…»
«Пахнет весной. Даже в большом каменном городе слышится этот трепетный, волнующий запах тающего снега, красных древесных почек и размякающей земли. По уличным стокам вдоль тротуаров бегут коричневые стремительные ручьи, неся с собою пух и щепку и отражая в себе по-весеннему прозрачно-голубое небо. И где-то во дворах старинных деревянных домов без умолку поют очнувшиеся от зимы петухи…»
«– Вы позволите мне сесть вот здесь на ковре, у ваших ног? – Если это вам доставляет удовольствие… Но с условием: не глядеть на меня так пристально и такими сладкими глазами… Ну рассказывайте что-нибудь интересное. – Вы меня сразу ставите в безвыходное положение. Когда мне говорят: «Рассказывайте что-нибудь интересное», я совсем теряюсь… – Бедняжка!..»
«Зима. Поздняя ночь. Я сижу на казенном клеенчатом диване в телеграфной комнате захолустной пограничной станции. Мне дремлется. Тихо, точно в лесу. Я слышу, как шумит кровь у меня в ушах, а четкое постукивание аппарата напоминает мне о невидимом дятле, который где-то высоко надо мною упорно долбит сосновый ствол…»
«В казарме восьмой роты давно окончили вечернюю перекличку и пропели молитву. Уже одиннадцатый час в начале, но люди не спешат раздеваться. Завтра воскресенье, а в воскресенье все, кроме должностных, встают часом позже…»
«Теперь, когда улеглась мгновенная шумиха около имени Рошфора и он забыт своими поклонниками, – увы, судьба всех журналистов! – пора сказать несколько слов об этой изумительной личности, рассказать об его непримиримости, об его гражданском мужестве и, наконец, даже об его падении. Мой труд будет компилятивным, но, во всяком случае, я буду говорить не о Рошфоре, судьба и жизнь которого еще не определены в достаточной степени, а попробую говорить от его имени, то есть привести несколько цитат из его „La Laterne“ („Фонарь“). Тут же я напоминаю читателю о том, что деятельность Рошфора, как антидрейфусара и буланжиста, относится к периоду его восьмидесятилетнего возраста…»
«Ницца – это сплошное человеческое недоразумение. И Юлий Цезарь, и Август, и, кажется, Петроний избегали этого болотистого, зараженного малярией места. В Ницце они держали только рабов, гладиаторов и вольноотпущенников. Сами же они жили в Cimiez или Frejus, где, как памятники своего величия, они создали прекрасные цирки, такие прочные, что до сих пор время не может их изглодать. Потом произошла довольно глупая история…»
«Марьей Ивановной называлась обезьяна, самка, из породы павианов. Вероятно, это разновидность породы, потому что она мала ростом, но красный с синим зад, сложение тела и немного лающий голос убеждают меня в моем мнении. Подарили мне ее мои друзья, зная, что я очень люблю животных, но, конечно, подарили с коварным расчетом, чтобы от нее избавиться. Летом, на даче, привязанная на цепи, она, должно быть, была еще кое-как выносима…»