«Я устарел шестого апреля, во вторник, в семь часов вечера по Москве. Даша так и сказала Алексу: – Пит устарел, милый. Я вчера проконсультировалась с представителем компании. Говорит, что надо менять. У них проблемы с совместимостью версий, апгрейд, по его словам, нежелателен. Новая модель обойдется нам вполцены – они заберут Пита в счет оставшейся половины. – Бог с ней, с ценой, – услышал я голос Алекса. – С Настей как быть?..»
«Рыжий Фишел, внук старого шойхета Ицхака, прибежал, едва я открыл лавку. – Шолом, дядя Эфраим, – поздоровался Фишел, не успев даже отдышаться. – Ой, дядя Эфраим, к тебе там из самого Йерушалайма приехали. Сначала я подумал, что приехала Гита, и обрадовался, и хотел немедленно бежать ей навстречу, моей младшенькой, ягодке моей. Но потом сообразил, что Гита приедет только на рош-ходеш, первый день месяца адар. И огорчился, и едва не расплакался, потому что до рош-ходеша оставалось еще три дня, мне ли о том не знать, когда каждое утро я дни эти считал. Так я рыжему внуку старого Ицхака и сказал…»
«По времени корабля радиограмма категории «безотлагательно» пришла за полночь, когда оба члена экипажа уже спали. Сопутствующий радиограмме код, однако, инициировал зуммер общей тревоги, так что через минуту Марат Гуляев, чертыхаясь спросонья, приступил к расшифровке. Закончив, Марат помянул непотребную мать и взглянул на напарника…»
«Жаркое августовское солнце пробилось сквозь плотную завесу облаков. На севере причудливо подсветило кряжистый, приземистый хребет Франклина. На юге вызолотило ограждение моста, переброшенного через Рио-Гранде из мексиканского Хуареса в американский Эль-Пасо. Поиграв с мостом, лучи нырнули в реку, и Рио-Гранде благодарно растворила золото в ультрамарине…»
«– Итак, приступим, – сказал Хозяин. – Докладывайте. Координатор встал и оглядел собравшихся. Вместе с ним и Хозяином за столом сидели пять человек – костяк Организации. Прятал узкие злые глаза Хан. Вальяжно откинувшись в кресле, попыхивал сигареткой Толстяк. Острым кулачком подпирала надменное холеное лицо Сцилла…»
«На космодроме многотысячные толпы, полиция оттесняет зевак за спешно выставленный барьер. К нам, впрочем, это не относится. Мы не зеваки, или, вернее, не вполне. Мы – сотрудники «Земзвезда», единственной организации, ведающей космическими полетами за пределы Солнечной. Так что мы – изнутри барьера и находимся на космодроме по долгу службы. Хотя именно без нас троих здесь прекрасно бы обошлись…»
«Босяк осторожно раздвинул ветки тальника и выглянул в образовавшийся просвет. Солнце, чтоб оно пропало, жарило немилосердно, пить хотелось зверски, а озеро было вот оно – рукой подать. Покосившиеся сваи от сгнивших мостков по правую руку, развалины лодочной станции по левую. В прежние времена Босяк давно бы уже нырнул с мостков, а там бы и напился всласть, чтоб с запасом. Прежние времена, однако, уже восемь лет как позади…»
«…Уселись мы, значит, с Черномазым Джерри и Небритым Хуаном в каптерке, основательно так уселись, надолго. Хуан посуду расставил, Джерри закусь тесаком своим нарубил, ну а я достал заветную, что у Санчиты из медицинского взвода поутру выцыганил. Но только пробку у родимой скрутил, только разливать намылился, как замахнул вдруг в каптерку без стука Павиан…»
«Нет ничего хуже, чем продрать утром глаза не оттого, что пора, а оттого, что стреляют. А постреливают у нас частенько. И никогда не знаешь, папашка ли в стельку упился и теперь палит по белкам, прискакал ли с соседнего ранчо Безголовый Джим Тернер, которого хлебом не корми, дай пошуметь, или дочка его, тощая Линда, отваживает очередного ухажера…»
«Костян проснулся от звука радио, которое Батон врубил на полную громкость. Как обычно, по утрам передавали гимнастику. „Раз пошли на дело я и Рабинович, – надрывно хрипел знаменитый голос Жоры Жиганчика. – Рабинович выпить захотел…“ – По зоне подъем! – жизнерадостно проорал, нарисовавшись на пороге, Батон. В честь торжественного дня он сбрил трехдневную щетину и даже напялил парадный клифт. – Ну что, оголец, ноги в руки, похлебал баланду и на дело. Про дело не забыл часом?..»