Легкий как перышко. Зои Аарсен

на нашей старой лужайке. Я мерзла в тоненькой ночной рубашке и чувствовала обжигающий жар пламени, охватившего наш дом и обжигающего мои голые руки и ноги. Соседи подняли меня, отнесли подальше от дома, а тишину ночи разорвали сирены машин, доставивших пожарных в желтых костюмах к нашему дому (слишком поздно, чтобы это имело хоть какое-то значение). Ни во сне, ни наяву у меня не получалось вспомнить, как я оказалась на той лужайке или что разбудило меня так поздно ночью и подтолкнуло покинуть дом.

      Во сне, так же четко, как и в воспоминаниях, я видела, как через входную дверь выходят извивающиеся силуэты родителей, на фоне бушующего пламени позади них казавшиеся извивающимися черными силуэтами. Полосатая пижама папы загорелась. Пожарный бросил на него тяжелое одеяло и повалил на лужайку, чтобы потушить огонь, а мама с покрытым черной сажей лицом дико осматривала толпу, собравшуюся поглазеть на полуночный спектакль. Она казалась почти безумной и выглядела настолько неузнаваемой с этими спутанными волосами и измазанным лицом, что я видела лишь белую ткань ее ночной рубашки и расширенные черные зрачки, скачущие на фоне белков глаз. Увидев меня возле машины пожарных в объятиях соседа, она бросилась босиком по хрустящей замерзшей траве.

      – Где она? – спросила она сдавленным голосом, тряся меня за плечи. – Где твоя сестра?

      За восемь лет, прошедших после пожара, я так и не смогла вспомнить, на самом ли деле я видела, как Дженни машет мне, стоя у окна, пока пламя пожирает шторы, или мне это только показалось. Но когда грезы наяву или кошмары возвращали меня в тот момент, когда мама спросила, где Дженни, – я всегда видела ее силуэт, а черты ее лица оставались в тени. Она, пожираемая пламенем, понимала, что я выбралась живой. Если, как я считала, она и вправду добралась сама до окна, то, должно быть, поняла, что погибнет одна, без меня, – что, скорее всего, пугало ее больше, чем само приближение конца. Мне так никогда и не хватило храбрости спросить маму, нашли ли тело Дженни в том, что когда-то было нашей спальней, или в каком-нибудь другом месте.

      За годы после пожара, прокручивая эти ужасные моменты в голове сотни тысяч раз, я поняла, что, увидев меня тогда, мама понятия не имела, кто из близняшек спасся. В безумном отчаянии она только поняла, что из дома выбралась одна девочка. Во сне я не чувствовала ничего: ни страха, ни ужаса. Возможно, той ночью я находилась в состоянии шока, и подсознание подавило впоследствии все воспоминания и чувства.

      Первую половину жизни я делила свою личность с Дженни. Все видевшие нас полагали, что мы две части одного целого и не можем существовать друг без друга.

      – О, они такие милые, – говорили люди. Но это было не так. У нас была средняя внешность и щечки бурундуков. В тот год, когда Дженни погибла в пожаре, у нас обеих выпали передние зубы. Именно наша схожесть, но не наша внешность как таковая, была милой и запоминающейся. Если бы у меня не было сестры-близняшки, то у мамы за спиной люди, скорее всего, говорили бы, что я невзрачный ребенок.

      – Они так хорошо