Мельмот Скиталец. Чарлз Роберт Метьюрин

ли положиться на тебя, дорогой мой? Должен тебе признаться, что, идя сюда, я собирался говорить с ребенком, а теперь вот убеждаюсь, что передо мною мужчина. Ты вдумчив, проницателен, решителен, как настоящий мужчина. Не таковы ли и твои чувства?

      – Испытайте меня, отец мой!

      Я не заметил тогда, что его ирония, его таинственность и все горячие излияния чувств были всего-навсего хорошо разыгранным спектаклем и во всем этом не было ни откровенности, ни заинтересованности моей судьбою.

      – А что, если я доверюсь тебе, мой мальчик…

      – Я буду вам благодарен.

      – И сохранишь все в тайне?

      – И сохраню все в тайне, отец мой.

      – Коли так, то представь себе…

      – Отец мой, не вынуждайте меня ничего представлять себе… Откройте мне всю правду.

      – Глупыш, неужели ты считаешь меня таким плохим художником, что я должен подписывать под изображенной мною картиной ее название?

      – Отец мой, я понял значение этих слов и не стану больше вас прерывать.

      – Коли так, то представь себе честь одного из самых знатных домов Испании; спокойствие всей семьи, чувства отца, честь матери, интересы религии, вечное спасение души – и положи все это на одну чашу весов. Как по-твоему, что может все это перевесить?

      – Ничто! – порывисто воскликнул я.

      – Да ведь тебе и нечего положить на другую чашу; прихоть мальчишки, которому еще нет и тринадцати лет, – вот все, что ты можешь противопоставить требованиям природы, общества и – Бога.

      – Отец мой, я проникаюсь ужасом, слушая ваши слова, – неужели же все зависит только от меня одного?

      – Да, все зависит от тебя одного.

      – Но как же это, я в смущении… я готов на любую жертву… скажите, что же мне делать.

      – Принять монашескую жизнь, дитя мое; этим ты осуществишь желание тех, кто тебя любит, обеспечишь себе спасение души и исполнишь волю Господа нашего, который ныне призывает тебя голосами твоих любящих родителей и мольбою служителя небес, который сейчас опускается перед тобой на колени.

      И он действительно стал передо мной на колени.

      Неожиданная выходка эта была так отвратительна и так напоминала мне напускное смирение, столь привычное в монастырской жизни, что начисто уничтожила действие его речей. Я отшатнулся от протянутых ко мне рук.

      – Отец мой, я не могу, я никогда не стану монахом.

      – Несчастный! Значит, ты не хочешь внять зову совести, увещаниям родителей и гласу Божию?

      Ярость, с которой он произнес последние слова, превратившись вдруг из посланца небес во взбешенного злобного демона, произвела на меня действие, противоположное тому, на которое он рассчитывал. Я спокойно ответил:

      – Совесть меня нисколько не мучит, я никогда ничего не делал ей наперекор. Уговоры родителей я слышу только из ваших уст, и я не такого дурного мнения о них, чтобы думать, что они могли на это решиться. А глас Божий, что находит отклик в моем сердце, велит мне не слушать вас и не порочить служение Господу лицемерными обетами.

      В