Разговор с отцом. священник Владимир Зелинский

другой, не ведая ни о каких приказах, мирно преподавал антропологию в университете. Один писал стихи об Октябре и Мае, славил вождя, партию и колхозы, клеймил врагов социализма, другой только писал на этих врагов протоколы допроса. Разницу не зачеркнешь, но и расстояние между одним текстом и другим, надо признать, все же не было бесконечным. Репрессивная система, чтобы ей устоять, опиралась не только на агентов насилия на разных уровнях; нет, она должна была питаться еще и той словесной, поэтической, философской субстанцией, из которой и был построен режим со всем, что в нем было: энтузиазмом, стройками, видениями будущей славы, борьбой за мир, лагерями и ужасом перед ними. Литература была одной из главных действующих фабрик этой системы. Литература была активно включена в производство той идеологической смеси (культ революции, проклятие старому миру, обещание нового, сияющего, но пока скрывающегося за тучами, но прежде всего апология того, что есть), которая и стала бомбой для шестой части Земли. Начинкой бомбы был тот самый миф, который взорвался не только ослепляющей вспышкой где-то над головами людей, но прежде всего в нас самих. Мы «приютили» его внутри себя. Здесь перед нами проблема далеко не юридической, даже не только моральной, но глубинной, всеобщей ответственности за производство той ядерной идейной энергии, для которой так непросто найти определение.

      Отец всю жизнь думал о своем месте в литературе внутри системы, которую выбрал. Прав он или неправ, он полагал, что иного выбора у него не было. Не потому, что каждый шаг его был детерминирован, а потому, что, войдя как литератор в это плотное, наглухо запертое идеологическое пространство, он должен был жить и двигаться по его законам, проходя между двумя часовыми. Один, широко улыбающийся, был романтиком нового мира, герольдом надежд, неустанным певцом Октября. Другой, смотревший исподлобья, из-за угла, был партийный секретарь, начальник, цензор, следователь, охранник, пытальщик, твой сосед в переносном смысле, но и часто в буквальном6. Общество, в котором жил отец, да потом и я, было построено так, чтобы держать в поле зрения обоих, говорить при этом на языке первого, но поступать по законам второго. То есть говорить по его приказу, но так, чтобы этот приказ был в то же время и призывом и исходил изнутри.

      В письме Мариэтте Шагинян, уже близко к старости, в 1960 году, он писал:

      «Не рисуясь, скажу Вам: оценивая то, что я написал, я убеждаюсь, что сделал в сущности очень немного, а главное, в значительной части не очень высокого качества. Мог сделать в десять раз больше и в десять раз лучше. Мой вклад в нашу культуру невелик. Но если что и будет представлять для будущих читателей известную ценность, то не столько философские идеи, которыми я „обогатил“ мир, но скорее всего я сам, как свидетель и участник неповторимого времени» 7.

      Принимаясь за этот разговор, я тоже вижу себя участником той эпохи; эта роль досталась мне от отца. Я словно получил ее в наследство,

6

В 30-х годах в писательском доме в проезде Художественного театра (до  и после – Камергерский переулок), дом 2, где жил отец и где я вырос, жилища арестованных писателей передавались сотрудникам НКВД.

7

Архив РГАЛИ.