Русская канарейка. Блудный сын. Дина Рубина

или церковь с отворенными окнами: музыка была явно литургической, звучала мощно и стройно…

      – Да нет, это где-то здесь, на воде, – сказал Леон. – Псалом «Super fumina Babylonis»…

      Вот и тебе подарок, вот и тебе привет – именно здесь, в пятнах солнца на медленной воде…

      Вскоре из-под арки каменного мостика выплыли одна за другой три плоскодонки, каждая опасно нагружена целым взводом парней – с ними-то Леон и репетировал утром в Часовне: калифорнийский юношеский хор в полном составе.

      Голоса над водой звучали фантастически чисто:

      …Si oblitus fuero tui, Jerusalem,

      oblivioni detur dextera mea.

      Adhæreat lingua mea faucibus meis,

      si non meminero tui;

      si non proposuero Jerusalem in principio lætitiæ meæ.[4]

      – Не напелись пацаны, – улыбнулся Леон и сам же не выдержал искушения, страстного требовательного зова, и когда лодки поравнялись, вежливо расступаясь, чтобы не столкнуться, послал высокий и сильный свой, как тетива натянутого лука, голос поверх дружных полудетских голосов:

      – Ха-а-аллилуйя! Ха-а-аллилуйя!

      Хористы узнали его, лодки придержали бег, образовался некоторый затор. Пассажиры на других плоскодонках не пожелали уплывать, очарованные неожиданным бесплатным концертом щедрой капеллы.

      – Халлилуйя-Халлилуйя! Ха-а-а-аллилу-у-уйя!..

      И когда над водой растворился последний звук псалма, со всех сторон взамен цветов полетели аплодисменты, и «браво!», и восторженный женский крик.

      И этот, и этот неотснятый кадр остался в памяти Айи навсегда: ажурные каменные мостики, зеленые луга с исполинскими тюльпанами, задумчивая лошадь в лиловой пижаме, едва оперенные дымчатые ивы на медленной реке, длинный шест в руках бывшего хиппи, с усердным лицом продвигающего плоскодонку по течению…

      И лица румяных американских парней, с безмолвно ликующей «Аллилуйей» в губах, над безмолвно благостной водой…

* * *

      Леон переодевался к концерту, тщательно, через носовой платок выглаживая отвороты фрака походным утюжком, с которым не расставался в поездках. Утюжок Айя видела впервые, и ее рассмешили точечные движения заправского портного.

      – А мое платье погладишь? – спросила она лукаво.

      – Конечно, – отозвался Леон.

      – У тебя хорошо получается…

      – Все лучшее, что я умею в этой низменной жизни, досталось мне от Стеши! – произнес он высокопарно. – Тащи свое платье…

      И пока выглаживал вытачки-складки и подол, она обняла его сзади, уперлась лбом в его затылок…

      – Я в детстве так жила – у папы на спине, на его огромной звучащей спине, это был мой дом, моя родина… Он играл в шахматы с Разумовичем, а я на нем висела. Иногда папа вставал и шел на кухню – со мной, как с обезьянышем…

      – У тебя замечательный отец.

      – Можно я останусь жить на твоей спине?

      – Конечно, можно.

      – Но как же ты станешь петь, последний по времени Этингер?

      – На октаву ниже…

      – Ты знаешь, что

4

Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя! Прилипни язык мой к гортани моей, если не воспомню тебя, если не поставлю Иерусалима во главу веселия моего (лат.).