Русская канарейка. Блудный сын. Дина Рубина

дирижера и как бы уминая, вылепливая толстыми пальцами тонкие пальцы Айи. – Разве он сравнится с Парижем… Антикварная лавочка, индийская лавочка, величественный табачный ларек, грандиозная телефонная будка… А их национальная кухня – о, пощадите мой желудок! А-а-а-а!!! – (Это Айя перехватила и сжала его руку.) – Ох, дорогая, у вас совсем не женская, такая сильная рука!

      – И шея сильная, – добавила она. – Знаете, сколько весит фотоаппарат с большой линзой?

      – А сколько весит дохлый удав! – подхватил Леон.

* * *

      Дома им все же пришлось объясниться:

      – Понимаешь, радость моя…

      – Только не называй меня своей радостью, как эту консьержку, а то я решу, что ты – Филипп.

      – Хорошо: моя мегера, мой идол, моя худющая страсть – так лучше?

      – Я не худая, я в теле…

      – О-о-о, да! Сейчас начну вытапливать этот жир!

      – Пусти, перестань меня хватать, говори, что хотел…

      – Сначала кофе сварю, ты не против?

      – Мне не кофе, а чай…

      – Да ты просто нох айн казахе!

      – Ага, и с молоком…

      Они просидели на кухне до глубокой ночи. Он доказывал, убеждал, уговаривал, рисовал дивные картины, высмеивал ее страхи, описывал дом главного редактора какого-то музыкального издательства, с которым должен был в Лондоне встретиться: якобы там в кухне, над старинной печью всегда сушатся серые залатанные кальсоны… Она сначала смеялась, потом плакала, опять смеялась его шуткам. Наконец на выдохе смеха согласилась «поехать в этот чертов Лондон». Он поздравлял себя с выигранной битвой, вспотел от напряжения, как дровосек, – хоть рубашку выжимай.

      Затем, уже обсудив все детали поездки, они минут пять умиротворенно целовались над пустыми чашками…

      …после чего она объявила, что все-таки нет, никуда с ним не поедет:

      – А вдруг я столкнусь там с Фридрихом? Елена таскается с ним на всякую музыкальную… – И вовремя запнулась – значит, собиралась нечто сказануть: музыкальную чушь? музыкальную хрень? Да уж, сейчас ей, бедняге, придется придерживать язык на кое-какие темы.

      Леону следовало бы просто утащить ее в постель – ночной кенарь дневного перепоет. Но он устал, разозлился и, как это прежде бывало на допросах, от упорного сопротивления объекта повел себя еще мягче: надо захомутать эту кобылку; хватит, натанцевались.

      – Ты не только столкнешься с ним, – скупо улыбаясь, совсем иначе улыбаясь, проговорил он. – Ты напишешь ему и напросишься в гости.

      Она молча уставилась на эту улыбку. Так он смотрел на нее там, на острове, перед тем как заманить в лес. Испуганным шепотом спросила:

      – Зачем?

      У Леона в заначке имелось по крайней мере три убедительных ответа и три разных улыбки на подкладку, но, беззвучно рисуя губами слова, будто их кто-то мог подслушать, он сказал:

      – Не знаю… – что было, во-первых, чистейшей правдой, а во-вторых, единственно верным в эту минуту ощущением