Лифт. Ольга Амалфеева

профиль». И похлопал по лопаткам увесистой ладонью.

      Шутил. Но вчерашние мне, и правда, понравились. Особенно утренний, которого задавила кошка. Так и спал в длинном холодном коридоре барака в высокой коляске, туго перемотанный по одеялу ярко-голубой лентой, а на груди рыже-чёрным увесистым клубком покоился внушительный пушистый зверь. Мех животного лоснился. Встающее солнце пускало через пыльное стекло над входной дверью перебегавшие искры, лизало мягкую шкурку. Или кошку я сам додумал. Как и историю его жизни. Спящие умилительны, с ними приятней. И значительно удобней.

      Пока Рафа разбирался с матерью, я забрал ребенка, подоткнул потеплей намотанные на него пелёнки и начал подниматься. Тот сложил мягкие губы и дышал мне в шею. Я видел дебелую, молодую ещё женщину – рослую, с крупными руками в синих прожилках, закатанные рукава потерявшего цвет белесого, голубого когда-то, халата, – сползающую затылком по косяку приоткрытой в комнату двери. Оттуда тянуло теплом не остывшей ещё постели и запахом мужского пота, слышались сдавленные, сдержанные звуки перемещений. Она становилась на ноги, прихватывала сзади руками соломенные с сединой волосы, закручивала их вверх, всхлипывала:

      – Ой. Оюшки, – и снова бороздила спиной по раме на пол.

      К ней никто не подходил, не поддерживал. Ни участковый, ни толпившиеся рядом соседи и свидетели. Ни медики.

      Двое мужчин осмотрели младенца. Один хотел передать его девушке с чемоданчиком, но второй сказал: «Я сам», и девушка с распахнутым глазами повернулась и двинулась за ними в бившееся в стеклянную фрамугу барака светило. Они удалялись, свет слизывал силуэты. Я плотнее прижал ребёнка к груди – и мы пошли вверх.

      – Оюшки, – цветущее полнокровное тело вновь поплыло по косяку под ноги стоящим.

      Сверху я видел полные белые колени, узкий тоннель коридора с множеством выходящих в него дверей, клетки комнатушек, в которых копошились люди. Второй такой же, и третий сходный барак рядом, и сзади. И дальше, за ними, ещё: однотипные, длинные, одинокие серые шпалы проходов вдоль горизонта.

      Я нёс младенца в безопасное, подобающее ему место, подальше от бросившей его к зверям женщины, от сырого холодного тамбура, от дымного, утыканного нефтяными вышками города, от этой изрезанной вагонетками узкоколеек, карьерами и времянками, уставленной мрачными городами земли, не могущей и дня прожить без боли и смерти.

      Перед глазами уютно свивался трехцветный кот. Седая солома останется там, со своим животным, и уже сегодня будет прижимать его к груди вместо младенца. Земля полна опасностей, люди непредсказуемы и жестоки. В наших же полях всегда тепло и солнечно. В янтарном Полдне дома из дорогих камней, всё с золотыми башнями. Сапфир, смарагд.

      Я думал только о том, чтоб ребёнок не проснулся и не нарушил мой стройный замысел. Пока они спят, им проще помочь. Только дай мне время – впредь ты не будешь знать одиночества и разочарований. Верь мне, малыш. Не сбивай. Когда они открывали глаза, барахтались, метались, их скачущие мысли пробегали по моей шкуре электрическим током, дергали во все стороны, хотелось разжать руки и отпустить. Это сбивало с толку. Рафе в костюме хорошо, его не пробирает. По мне ж, пусть идут, куда хотят. Может, и вправду, с матерью ему веселее будет. Школа, опять же, друзья. Смутные воспоминания – тоскливые, сосущие – всплывали набухающими пузырями, впускались в кровь, настроение портилось. Рафа всегда выручал: подходил и забирал путника.

      Теперь я был один. И решил дождаться, пока она уснёт.

      Она стояла и смотрела на освещенную поверхность. Потом – в окно. Затем беззвучно наклонялась, заправляла левой рукой за спину выпавшие пряди и, с легким шорохом, передвигала пальцами правой по столу осколки красного стекла. Казалось, она не дышит. В углу цокал пластик часов. В остальном же было так тихо, что каждое передвижение стекляшки царапало тишину и сотни мурашек поднимали шерсть на моей спине дыбом.

      В смежной комнате заскрипела, уминаясь, кровать. Женщина застыла, прислушиваясь. Неуверенно повернула голову в сторону проёма. Я тоже напрягся. Мужчина долго и шумно ворочался и, наконец, захрапел. Она с облегчением опустила плечи, подалась в сторону разложенной по столу мозаики и начала спешно, обеими руками, перемещать стеклянные пластинки.

      Это напоминало игру в пятнашки: место сдвинутого тут же занимал идентичный родственник – такой же обточенный и красный. Пристанище же для смещённой части никак не находилось: женщина гоняла её по всей поверхности, поднимала, укладывала вновь. Часы тикали, ноги затекали. Ровное мужское сопение периодически обрывалось – она вздрагивала, взъерошиваясь острыми лопатками. Затихала, вслушиваясь. Пережидала, пока мужчина перевернётся. Когда храп возобновлялся, опускала лампу ниже – брала рукой за тонкую железку и мелкими движениями пригибала к основанию. И, наклонившись ещё сильнее, продолжала искать.

      Собирание картинки из одинаковых, как близнецы, пазлов могло затянуться надолго. Рядом, на подоконнике, в пластиковых коробках лежали такие же цветные пластинки. Я шумно зевнул и, подскочив, испуганно прикрыл рот рукой. Женщина ничего не заметила. Тогда я вышел из-за косяка и подошёл ближе к столу.

      Поверхность