На Верхней Масловке (сборник). Дина Рубина

себя по колену:

      – Ну что прикажете делать! Жениться на вас, что ли?!

      – Разве что…

      В прихожей, присев на корточки, он долго зашнуровывал ботинки, бормоча:

      – Приеду к Косте, ключ под половиком, порисую еще… Окна зашторю… Чтоб не застукали.

      – А что, разве в мастерских не разрешается на ночь оставаться?

      Он поднял голову, удивившись голосу сверху, – очевидно, на какие-то мгновения забыл о Нине, мысленно уже ушел отсюда.

      – Чужим, конечно, не разрешается. Я же неизвестный без соответствующего документа.

      Она смотрела, как надевает он старое, с вытертым каракулевым воротником пальто, какие никто уже двадцать лет не носит, и представляла, как едет он в пустую мастерскую, шарит под пыльным половиком, нащупывая ключ, рисует при зашторенных окнах, а потом, под утро, укладывается на холмистом диванчике и накрывается вот этим старым пальто… А Костя Веревкин, обладатель мастерской, – он, конечно, приятель и свой парень, но в глубине души уверен, что делает этому человеку огромное одолжение…

      Она смотрела, как долго, тщательно застегивает он пальто, аккуратно продевая в расхлябанные петли разномастные пуговицы (что за женщины их пришивали? Или сам – так же кропотливо вдевая нитку в иглу, сто раз уколовшись, – ведь наверняка он безрукий, бестолковый, нелепый), смотрела почти заворожено и вдруг сказала хрипло:

      – Оставайтесь…

      Он застегнул еще одну пуговицу, потоптался, ничего не понимая.

      – То есть… как?! – выдавил ошеломленно. Нина прокашлялась, подняла на него глаза и сказала уже своим, спокойным и твердым голосом:

      – А вот так.

      – Матвей!

      – Мм… мм…

      – Матвей, я шестой раз к тебе…

      – Сейчас, сейчас… здесь полстранички…

      – Доедай свою кашку, брейся и проваливай. Ты опаздываешь.

      – М… угу…

      – Тебя выгонят из твоей пионерской богадельни.

      Зазвонил телефон.

      – Иди, – спокойно заметила она. – Это паршивец Веревкин звонит, чтобы после работы ты зашел поправить нос на портрете или ночной горшок в натюрморте.

      – Ты несправедлива к Косте. За что?

      – За то, что он сидит на твоей голове. Иди, иди. Я справедлива, как меч Немезиды… – и добавила ему вслед: – Пора твою голову освободить для шляпы.

      Допив чай, Нина поднялась и стала складывать в мойку посуду со стола. Она нервничала. Напористость Веревкина ее раздражала. Она прислушивалась к невнятному бормотанию Матвея за дверью, бормотанию, как ей казалось, с виноватыми интонациями. Наконец Матвей появился в кухне – так и есть, смущенный и злой.

      – В чем дело? – поинтересовалась Нина невинным голосом. – Веревкин просил тебя одолжить на пару месяцев жену, и ты не смог отказать?

      – Оставь ты Веревкина!.. Дело довольно… щекотливое… Звонила Анна Борисовна. Просит одолжить пятьдесят рублей.

      Нина включила воду и принялась за посуду. Матвей стоял спиной к ней, глядел в окно и мучился.

      – Деньги