Я – дочь врага народа. Таисья Пьянкова

смерти спасает, а ты, видишь, чё творишь… По земле только фашистское тараканьё ползает!

      Он приподнял за подбородок её лицо, заглянул в глаза, сам качнул головой в сторону калитки, спросил:

      – Зачем ты к этим?

      – Надо.

      – Надо так надо… – не стал допытываться дед, а, вытянув из-за опояски полушубка кнут, ударил кнутовищем по воротам.

      Во дворе взорвался собачий лай, и тут же пропел Немчихин голос:

      – Слышу, слышу… Чего доски-то ломать? Не своё, так и не жалко…

      – Ты, Захарьевна, насчёт своего-то помолчала бы… – отозвался Мицай и громко обратился к Нюшке: – Если эта паразитка вздумает ещё когда над тобой изгаляться, бери палку! К этим выследкам с палкой ходить надо…

      – Чему учишь?! – заругалась было Немчиха, но, высунув голову в проём приоткрытой калитки, уже елейным голосом спросила: – Ты чего это, Данилыч, расходился? – И вроде только что заметив девочку, разве что не запела: – Ню-туш-ка! Ты к нам? Проходи, милая.

      Девочка поглядела на Мицая, старый подтвердил:

      – Иди, иди! Поди-ка, не слопает.

      Хозяйка пропустила гостью во двор, там спросила:

      – Ивановна, что ли, зачем прислала?

      – Не-а, – ответила Нюшка. – Верка ваша на именины звала.

      – Ещё не лучше! – воскликнула Немчиха. – Нашла мне гостью! Со всякой хухры мохры…

      – Варвара! – грянул с улицы голос Мицая. – Только обидь мне малую!..

      Дух стряпни замутил Нюшке голову. Озябшими пальцами она не сумела распустить узел платка, стащила его с головы на плечи и не посмела окончательно его снять, поскольку хозяйка, указав ей на табурет у двери, велела:

      – Сядь!

      Девочка покорилась, а Немчиха взялась втыкать длинный нож в огромный кусок свинины, что лежал на столе. В каждую прорезь всовывала она по дольке чеснока. Нож был туповат, и гостья мысленно стала помогать хозяйке. Табурет под нею взялся поскрипывать.

      – Чё ёрзаешь?! – окрысилась Варвара.

      Нюшка притихла, а хозяйка прошла до горячей плиты, грохнула там синей мискою, кинула в неё кусок масла, сказал в сердцах:

      – Только проснись мне, курвёха! Я т-те справлю именины!..

      Она вернулась к столу. Льняное полотенце, что таило у печи на лавке что-то бугристое, задетое хозяйкиным подолом, сползло на пол – оголило поставленные на ребро круглые хлебные булки. Из эмалированного таза вылупились на девочку жёлтыми яичными глазами сдобные шаньги.

      – У, ладья! – обозвала себя Немчиха. – Раскурдючилась…

      Она подхватила с пола накрыву, отряхнула и заново прикинула ею готовую стряпню. Но одна из шанег осталась глядеть на гостью яичным оком.

      Нюшке показалось, что она шепчет, почему-то картаво: «Дурлочка ты дурлочка…»

      На плите, в синей миске зашипел ком сливочного масла. Глянцевым оплывом он тоже стал пялиться на гостью. Оседая, он словно хотел спрятаться за край посудины. А когда осел, начал плеваться на плиту синими огоньками.

      – Раззява чёртова! – спохватилась хозяйка и впопыхах сдвинула