При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

тебя гробова доска.

      Но как прорывается сквозь стынущую кровь голос любви, так разрешается безысходное отчаяние плача по жене финалом «Ласточки» – стихотворения, продиктованного тем же горем и тесно связанного с «На смерть Катерины Яковлевны…»:

      Душа моя! гостья ты мира:

      Не ты ли перната сия? —

      Воспой же бессмертие, лира!

      Восстану, восстану и я, —

      Восстану, – и в бездне эфира

      Увижу ль тебя я, Пленира?

      Бессмертие у Державина – следствие любви. Бессмертен любимый и бессмертен любящий. Потому бессмертно то, что Державин любил, и бессмертен сам он, своей любви верный. И здесь уравниваются чувства, обращенные к жене, государыне, великим праведникам и ко всему блистательному и тленному природно-вещному миру. Залогом бессмертия становится самая способность восхищаться величием и/или красотой.

      Но если дел и не имею,

      За что б кумир мне посвятить,

      В достоинство вменить я смею,

      Что знал достоинства я чтить;

      Что мог изобразить Фелицу,

      Небесну благость во плоти…

      Эти строки «Моего истукана», как и концовка «Видения мурзы», для Державина принципиальны. Бессмертен тот, кто открывает чужое бессмертие, кто, к примеру, прозревает в Екатерине «ангела во плоти», а в юдоли обреченного земного бытия – творение Бога.

      Все суета сует! я, воздыхая, мню,

      Но, бросив взор на блеск светила полудневна,

      О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?

      Творцем содержится вселенна.

      Потому-то и должно соединить «правдивость» с «пышностью». Если «пышность» лишь кажимость и заблуждение, то нет и никакой «правдивости». Если конечный итог – небытие, то нет и творящего начала. Если человек – «ничто», то… Но с этим-то Державин никак не мог примириться. И тут, взятые как целое, его страстная, горячая жизнь и его телесная, живописующая, сверкающая всеми цветами радуги поэзия не менее важны, чем прямые высказывания:

      Ничто! – Но Ты во мне сияешь

      Величеством Твоих доброт;

      Во мне Себя изображаешь,

      Как солнце в малой капле вод.

      Ничто! – Но жизнь я ощущаю,

      Несытым некаким летаю

      Всегда пареньем в высоты;

      Тебя душа моя быть чает,

      Вникает, мыслит, рассуждает:

      Я есмь – конечно, есть и Ты!

      Душа рвется ввысь именно потому, что восхищена отсветом Божьего величия в мире дольнем. Хотя в земной обители поэзия может казаться (а в какой-то мере и быть) рифмотворством и сумасбродством, всякая истинная песнь, подобно трелям соловья, есть песнь Богу. Отсюда связь поэзии и бессмертия, отсюда катастрофически резкие переходы от земных сует к парению в вечности:

      Меня ж ничто вредить не может,

      Я злобу твердостью сотру;

      Врагов моих червь кости сгложет,

      А я пиит – и не умру.

      Пиит, то есть открывающий «правду» в «пышности»,