Вельяминовы. Время бури. Книга третья. Нелли Шульман

брата о плодовитости арийских женщин. Отто обрушивался на табак и алкоголь, как яды, препятствующие зачатию.

      – Фрейлейн Кроу курит… – Макс принял от брата кофе, взяв орех:

      – Пусть курит. Я уверен, что Отто преувеличивает. Пусть что угодно делает, главное, чтобы она согласилась… – Макс представил ее, в спальне, на вилле, среди шелковых простыней. Он сжал руку в кулак:

      – Доктор Кроу разумный человек. Я ей покажу представление, она испугается. Предъявлю свидетельство почетной арийки, мы поженимся и улетим в Берлин. Майорана тоже будет работать, обязательно.

      Макс разгрыз крепкими зубами еще один орех. Он покачал носком сшитого в Италии, на заказ ботинка:

      – Привози завтра утром свору, Отто. И овчарок, и доберманов. Я с ними управлюсь, – добавил Макс, небрежно, – у тебя много дел, с отъездом… – штурмбанфюрер не собирался приглашать на представление аудиторию.

      – Трое, – он блаженно выпустил ароматный дым, – Гретель, Гензель, и я. Больше никого не надо… – штурмбанфюрер думал о номере для новобрачных, в лучшем отеле Мюнхена, о шампанском, о хрупкой, белоснежной шее, где тускло, блестел золотой медальон.

      На каникулах его светлость, тетя Юджиния и дядя Джованни, водили детей к воскресному завтраку, в один из роскошных отелей, по соседству с Ганновер-сквер. Констанца помнила фрески, мрамор и хрусталь, блеск серебра, накрахмаленные скатерти, и веджвудский фарфор. Остро, волнующе пахло трюфелями, рядом с розовым лососем переливался темный жемчуг иранской икры. Взрослые заказывали шампанское и кофе, детям приносили хорошо заваренный чай.

      – Тетя Юджиния брала нас к «Фортнуму и Мэйсону», после утренников, в театрах. Меня, Тони и Лауру… – Констанца носила бархатное пальтишко, со шляпкой на спине, туфельки на плоской подошве. Девочки пили какао и шоколад, из больших, фарфоровых чашек. Констанца болтала ногами, исподволь перелистывая страницы книги на коленях.

      – Я и в театре читала… – на картонной тарелке лежал пышный омлет, – в театре, в метро, в автобусе… – кормили здесь, словно в одном из дорогих отелей.

      Утром солдат в серой форме вкатывал в камеру, как ее называла Констанца, столик на колесиках. Выбежать, броситься в коридор было невозможно. На пороге вставал второй охранник, с пистолетом. То же самое происходило и во время обыска. Мужчина, навещавший Констанцу, правда, называл его уборкой комнат. Личный обыск именовался, ядовито думала Констанца, медицинским осмотром. Его проводила сухопарая женщина, средних лет, в белом халате, совершенно не похожая на медсестру.

      Констанца понимала, что и в комнате, и в ванной, стоят фотокамеры. Письменных принадлежностей ей не давали. Девушка удерживалась, не делая пометки ногтем на полях книг. Она не хотела, чтобы нацисты хоть что-то от нее получили. Та же самая женщина, раз в неделю, подстригала Констанце волосы и ногти. В ванной держали итальянское мыло, американский зубной порошок, в картонной