Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты. Валентин Пикуль

он отбил второго офицера.

      – Убью! – посулил третьему и последнему…

      И убил бы (он таков). Но тут на крики раненых сбежались солдаты. В грудь губернатора частоколом уперлись ржавые багинеты, и тогда Жолобов понял, что не уйти.

      Тычком вонзил он шпагу в лужу крови на полу.

      – Ваша взяла… – сказал, сипло дыша.

      Жолобова связали, и солдаты его на себя, будто бревно, взвалили. Столбиком, ногами вперед, через двери губернатора пронесли. И на улице в санки бросили. Прощай, прощай, славный град Нерчинск! Прости меня и ты, страна Даурия… увозят меня далеко, за делом нехорошим по «слову и делу» государеву.

      – Прощай, каторга моя! – кричал губернатор из санок.

      – Прости и нас, Петрович! – отвечали ему каторжные…

      Долго везли его спеленатым. И доставили в Екатеринбург.

      Увидел он над собой Татищева – генерал-бергмейстера.

      – А-а, Василь Никитич, мурло твое хамское! – сказал ему Жолобов. – Я-то, старый дурак, думал, что граф Бирен меня забирает. А вышло, что по шее моей природный боярин плачется… Иди ко мне, Никитич… нагнись ближе: я тебе тайное из тайных объявлю.

      Татищев нагнулся над ним, а Жолобов его зубами за ухо рванул. Стали его тут бить. И били, пока он не затих. Даже дергаться перестал…

      – В узилище его! – велел Татищев. – Да от Егорки Столетова подалее, чтобы не снюхались… Будем вести розыск исправно!

      Ночью в камору к Жолобову кто-то проник тихой мышкой:

      – Алексей Петрович, это я… узнаешь ли с голоса?

      – Не! Назовись, кто ты?

      – Хрущов, Андрей Федоров я… экипажмейстер флотский, а ныне при горных заводах состою. Помнишь ли ты меня по Питеру?

      – Ну здравствуй, Андрюшка… Ты чего явился?

      – Помочь тебе желаю.

      – Помоги… Эвон цепь на мне. Сумеешь выдернуть?

      Хрущов в потемках нащупал тяжкую цепь:

      – Нет, не могу. Татищев – зверь, спасайся от него. Может, повезет тебе, так в Питерсбург отвезут.

      – Чудак ты, Андрюшка: у меня в столице иной враг – Бирен!

      – Однако там и друзья сыщутся… хотя бы Волынский.

      – Брось пустое молоть, – отвечал Жолобов, ворочаясь на соломе и цепью громыхая. – Волынский такой же погубитель, как и все. Мы себя ценить не умеем. И не приучены к этому. Эвон немцы! Задень одного – десяток сбежится, и тебя заклюют. А у нас так: бей своих, чтобы чужие пугались…

* * *

      Татищев уже вовсю трепал Столетова.

      – Чего ради, – вопрошал строго, – в день тезоименитства государыни нашей матушки Анны Иоанновны ты в церкви не бывал?

      – Пьян был, – винился Егорка.

      Татищев наступал на поэта неумолимо, как рок, предварительно как следует материалы к следствию изучив и подготовив.

      – Еще пункт! Когда ездил ты вино пить к крестьянину Ваньке Патрину, были там подьячие Ковригин да Сургутский, обче с комиссаром Бурцевым, и ты при всех власть божию лаял похабно и кричал зазорно, что, мол, время ныне худое настало, все от двора императрицы обижены пребывают, а боле всех винил графа Бирена. Вот теперь ты и скажи