Шайтан-звезда (Книга вторая). Далия Трускиновская

им, у кого – рудейнийским, с небольшим луком. Копья слегка наклонились вперед, и зубцы на них блестели, и отряд за отрядом, ощетинившись, летел вслед за предводителями.

      Шли размеренным галопом прекраснейшие в мире кони, благородные кони арабов, рыжие, белые и вороные, с выгнутыми шеями, с летящими по ветру хвостами. Они несли бойцов в индийских кольчугах, вооруженных ханджарами и круглыми кожаными щитами в железной оковке, сделанной так хитро, чтобы улавливать и ломать ханджар противника.

      У этого войска не было влачащегося обоза – ибо войско спешило!

      А впереди, возглавляя знаменосцев, торопились трое всадников, на лучших конях.

      И справа ехал высокий, статный мужчина с черным лицом, плечистый, подобный хмурому льву, залитый в железо.

      А слева скакал человек не столь выдающегося роста, но зато плотного сложения, и борода у него была, точно банный веник, и сам он со своим немалым пузом сильно смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.

      Между ними же ехала женщина с открытым лицом, и если бы красавицы всех времен увидели ее входящей в свой круг, то встали бы и крикнули: «Пришедшая – лучше!»

      Она, подобно мужчинам, была затянута в длинную кольчугу, не скрывавшую высокой груди, стана, заставляющего устыдиться ветку ивы, и округлых бедер, с томными глазами, вытянутыми сходящимися бровями и овальными щеками, но локон, который, подобный черной раковине, должен был лежать на блюде ее лба, встречным ветром развило и отнесло назад.

      Ее кудрявые волосы были заплетены в две длинные и толстые косы, чтобы от ветра не обратиться в войлок, но покрывало, которому следовало скрывать их от глаз правоверных, сбилось и сползло, а постоянно поправлять его на всем скаку женщина не желала.

      Вслед за этими тремя неслись юноши-знаменосцы, и к их копьям были подвязаны белые треугольные знамена Хиры, а ленты знамен, что всегда завиваются вокруг древка, словно локоны красавиц, были зеленые.

      Из середины войска вырвался и нагнал предводителей всадник, залитый в железо так, что были видны лишь уголки его глаз, в развевающемся плаще из малинового атласа с золотыми нашивками.

      – О Джабир! – обратился он к чернокожему всаднику. – Мои люди увидели с верблюдов пыль вдали. К нам движутся какие-то конные. Свернем ли мы с дороги, чтобы пропустить их?

      – Пусть сворачивают они, о Джудар ибн Маджид! – отвечал чернокожий. – Но если это путешественники из Хиры, нужно взять их в плен и расспросить.

      – Это не путешественники, о аль-Мунзир! – возразил названный Джударом. – Я же говорю тебе – они скачут к нам во весь опор, как будто спасаются от врага!

      – Если их враг – царь Хиры, то, клянусь Аллахом, они – наши друзья! – ни мгновения не колебавшись, решил Джабир аль-Мунзир. – И мы непременно окажем им покровительство!

      – Может быть, среди них есть женщины, которые нуждаются в помощи, как нуждалась я, когда бежала из царского дворца, – добавила красавица, не поворачивая головы к собеседнику. – И поспешим, ради Аллаха! Вряд ли эти проклятые надолго отложат казнь аль-Асвада!

      – На голове и на глазах, о госпожа! – восторженно воскликнул аль-Мунзир.

      – Как ты выдерживаешь эту скачку, о Абриза? – осведомился Джеван-курд, усердно погоняя своего большого рыжего жеребца.

      – В Хире я свалюсь с коня и просплю не меньше суток, и то еще неизвестно, смогу ли я после этого сделать хоть шаг, о Джеван! – прокричав это, Абриза усмехнулась ему, и он понял эту усмешку, ибо она означала – пока Ади аль-Асвад в беде, я не могу предаваться заботам о своем драгоценном здоровье.

      – Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о Абриза! – крикнул и он ей, потому что топот копыт, конских и верблюжьих, заглушал голоса.

      Абриза скакала в одном ряду с мужчинами, от возбуждения не ощущая усталости, и более того – тогда, когда ей полагалось бы от изнеможения заснуть в седле, ее ум работал особенно пронзительно, и в голове возникали цепи слов, связанных между собой изысканными ритмами, и она поражалась образам, в которые складывались эти слова, и не могла понять – слышала она такие стихи когда-то прежде, или же сама на скаку сочинила их.

      Вот и сейчас тревога за Ади аль-Асвада была столь велика, что его сухое темное лицо как живое обозначилось перед глазами Абризы, и не стало больше ни пыльной пустыни, ни тысячи всадников, ни даже аль-Мунзира и Джевана-курда, все это исчезло, а были только огненные черные глаза возлюбленного под сходящимися бровями и рождающиеся слова!

      И Абриза произнесла их нараспев, и голос ее оказался до того громок, что перекрыл шум движущегося войска. И это были два бейта, достойные лучших поэтов, а ведь арабы славятся своими поэтами:

      Мой любимый стоит всегда пред глазами,

      Его имя начертано в моем сердце.

      Его вспомню, так все во мне – одно сердце,

      Его вижу, так все во мне – одно око.

      – Велик Аллах! – воскликнул в великом восхищении Джеван-курд. А Джабир аль-Мунзир, направив коня так, чтобы