Несколько торопливых слов любви (сборник). Дина Рубина

сложилось – и, главное, конференция именно в Иерусалиме, что позволило ему вырваться из Хайфы на все эти три дня…

      – У меня доклад только завтра утром, – добавил он, – а дальше – тишина…

      Она жадно смотрела в его шевелящиеся губы, словно боясь пропустить нечто главное, что он сейчас произнесет и тем самым спасет обоих навсегда.

      В огромном холле роскошного отеля они получили у портье ключи от номера, затем троекратно отразились в зеркалах скоростного лифта два полуобморочных лица, и – на все три дня конференции с неизвестным для нас названием – мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холлидэй-Инн», с высоты двенадцатого этажа…

      Лишь однажды он сказал, стоя у окна за ее спиной и наблюдая, как горная ночь по одной, словно свечи, задувает горящие отблеском солнца черепичные крыши:

      – Этот город заслужил, чтобы его рассматривали не с такой высоты…

      …И три дня спустя они опять стояли в аэропорту «Бен-Гурион» в ожидании контроля, очень здесь строгого.

      – Там восемнадцать м-мороза! – говорил он. – Это безумие – такие перепады температур!

      Она стала оправдываться, что иначе шеф ни за что не позволил бы отлучиться, только прицепившись к рутинной командировке, удалось так лихо зарулить сюда. И, бог даст, еще удастся. Когда-нибудь…

      – Когда, например? Никогда, вдруг поняла она. Но сказала легко:

      – Ну… в марте, скажем… Или в апреле…

      – В апреле здесь хамсины… – сказал он.

      Уже ступив на эскалатор, она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой и что-то проговорила.

      – Что?! Н-не слышу!

      – Дама с собачкой!..

      Ее уволакивал эскалатор – рука с шапкой, полы дубленки, сапожки… Вознеслась…

      Он взял в баре чашку кофе и плитку шоколада и, как бывало в юности, после шальной и пьяной ночи, тут же ее жадно съел. Заказал еще сто граммов коньяку и, совершенно счастливый, сидел минут сорок на высоком неудобном стуле, пока его не потеснила очередь. «Как молодой…» – подумал он.

      Поднялся и вышел.

      Навстречу ему переходили дорогу три армянских священника под большим зонтом. Тот, что был посередине, коротенький и толстый, перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья.

      И всю дорогу до Хайфы, и позже, когда, оттягивая возвращение домой, сделал пешком колоссальный крюк, чтобы постоять над заливом, над кранами и мачтами в порту, – он пытался хотя бы мысленно собрать и отладить свою жизнь, взорванную и разнесенную в клочья тремя этими днями в поднебесном номере «Холлидэй-Инн».

      И пока плелся к дому, поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, все думал: что делать, что делать и как прожить хотя бы этот, первый вечер?..

      В квартире было темно, только на кухне горел торшер зеленоватым подводным светом, пахло его любимыми творожниками, лилась вода и звякала посуда.

      Он хлопнул дверью, чтобы как-то обозначить свое появление.

      – Ну, наконец-то! Ты слышал,