Хочу быть честным. Владимир Войнович

Рощина и что он, оказывается, лысый, а когда поет по телевизору, наверное, надевает парик.

      У окна стоит Дерюшев – толстый рыхлый увалень в армейском бушлате. Сопя от натуги, он пытается согнуть железный ломик, вставленный одним концом в щель между ребрами батареи парового отопления. Рядом с ним паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки.

      – Давай-давай, – подзадоривает он Дерюшева. – Главное – упирайся ногами.

      – Ты что делаешь? – спрашиваю я Дерюшева.

      Дерюшев вздрагивает и застенчиво улыбается.

      – Да ничего, Евгений Иваныч, балуемся просто.

      – Эх, Дерюшев, Дерюшев, – сокрушенно вздыхает Писатель, – с такой будкой не можешь ломик согнуть. Придется, видно, тебя к Новому году на сало зарезать. Вот Евгений Иваныч запросто согнет, – подзадоривает он меня.

      Он обращается ко мне слишком фамильярно, мне хочется его одернуть, но я думаю: «А почему бы, в самом деле, не попробовать свои силы? Есть еще чем похвастаться».

      – А ну-ка дай.

      Я беру у Дерюшева ломик, кладу на шею и концы его тяну книзу. Чувствую, как гудит в ушах и как жилы на шее наливаются кровью.

      Согнутый в дугу ломик я бережно кладу на пол. И не могу удержаться, чтобы не спросить:

      – Может, кто разогнет?

      – Вот это сила, – завистливо вздыхает Дерюшев и незаметно пробует свои рыхлые мускулы.

      Катя Желобанова смотрит на меня с нескрываемым восхищением. Артист Рощин вряд ли согнул бы ломик на шее.

      А я задыхаюсь. Сердце колотится так, словно я пробежал десяток километров. Что-то со мной происходит в последнее время. Чтобы скрыть одышку, сажусь за стол, делаю вид, что роюсь в бумагах.

      Писатель продолжает донимать Дерюшева.

      – Вот, Дерюшев, – говорит он, – кабы тебе такую силу, ты б чего делал? Небось в цирк пошел бы. Скажи, пошел бы?

      – А чего, – задумчиво отвечает Дерюшев, – может, и пошел бы!

      – А я думаю, тебе и так можно идти. Тебя народу за деньги будут казать. Каждому интересно на таку свинью поглядеть, хотя и за деньги.

      Писатель смеется и обводит глазами других, как бы приглашая посмеяться с ним вместе. Но его никто не поддерживает, кроме Люси Маркиной, которая влюбленa в Писателя и не скрывает этого.

      – Шмаков, – говорю я Писателю, – в третьей секции ты полы настилал?

      – Ну я. А что? – он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.

      – А то, – говорю я. – Паркет совсем разошелся.

      – Ничего, сойдется. Перед сдачей водичкой польем – сойдется.

      – Шмаков, – задаю я ему патетический вопрос, – у тебя рабочая гордость есть? Неужели тебе никогда не хочется сделать свою работу по-настоящему?

      – Мы люди темные, – говорит он, – нам нужны гроши да харчи хороши.

      Он говорит и ничего не боится. Уговоры на него не действуют, угрожать ему нечем. На стройке каждого человека берегут как зеницу ока. Да и не очень-то сберегают. Приходят к нам демобилизованные да те, кто недавно из деревни. Придут, поработают,