Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии. Анатолий Бухарин

душой посредственной и низкой,

      Чтоб не упасть дорогой склизкой,

      Ползком прополз в известный чин

      И стал известный господин.

      Еще два слова об Мидасе:

      Он не хранил в своем запасе

      Глубоких замыслов и дум;

      Имел он не блестящий ум,

      Душой не слишком был отважен;

      Зато был сух, учтив и важен.

      Льстецы героя моего,

      Не зная, как хвалить его,

      Провозгласить решились тонким…

      Пройдет шесть лет, и апрельская запись поэта в дневнике за 1834 год о головомойке Воронцову в Зимнем дворце напомнит: Пушкин не забывал временщика.

      Мстительность? Нет. Свободная стихия не примирилась ни с нормативом, ни с посягательством на человеческое достоинство, от кого бы оно ни исходило.

      Итак, «на наше счастье» царь упрятал поэта в деревенскую глушь. Вот уж действительно: не было бы счастья, да несчастье помогло! А может, вернее другое: бойтесь данайцев, дары приносящих? Обеднела бы русская культура, не проведи Достоевский роковые минуты у эшафота под колпаком смертника, а Солженицын – годы на архипелаге ГУЛАГ?

      Да, мы идем к радости созидания через страдания, через творческие муки, идем с тяжелой ношей бытия на плечах, но оскорбление, унижение, нищета, болезни – не лучшая школа жизни, и немного найдется страдальцев, алчущих благодарить судьбу за пережитый ад. Истончится душа, иссякнут силы, умрут одно за другим чувства, пока несчастный талант перешагнет порог признания. Чащеже все кончается иллюминатором Мартина Идена или замороженной жизнью чеховского Ионыча.

      Пушкин не обманывался и не трепетал перед аскезой. «Говорят, – писал он в 1834 году, – что несчастье – хорошая школа; может быть. Но счастье есть лучший университет…»

      Отповедь «благожелателям» (в том числе и г-ну Голованову) звучит в пушкинском «Ответе анониму»:

      Смешон, участия кто требует у света!

      Холодная толпа взирает на поэта,

      Как на заезжего фигляра: если он

      Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,

      И выстраданный стих, пронзительно унылый,

      Ударит по сердцам с неведомою силой —

      Она в ладони бьет и хвалит, иль порой

      Неблагосклонною кивает головой.

      Постигнет ли певца внезапное волненье,

      Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, —

      «Тем лучше, – говорят любители искусств, —

      Тем лучше! Наберет он новых дум и чувств

      И нам их передаст». Но счастие поэта

      Меж ими не найдет сердечного привета,

      Когда боязненно безмолвствует оно…

      Как видите, умозаключения г-на Голованова без труда разбиваются о горькую иронию самого Пушкина.

      В одном г-н Голованов прав: характер у Пушкина, действительно, был «не сахар». И не требуется большого художественного воображения, чтобы представить его земным человеком в