Черный берет и чудище морское. Александр Тюрин

ии развозили лёд на тележке, но её название звучало на слух весьма представительно.

      Ваня хотел быть летчиком, как папа, и не только, еще моряком, танкистом и даже каким-нибудь животным, китом, например, или морским змеем, почему нет. Наверное, с тех пор, как отец, в 70-е испытывавший экранолет ВВА-14, познакомил маленького Ваню Лазаревича с Робертом Бартини. Роберт Людвигович мог быть авиаконструктором только в стране мечтателей, в СССР. У себя на старой родине, в Италии, он, скорее всего, трудился бы фокусником в цирке. Неизвестно, получил ли он вообще инженерное образование, по крайней мере, сам чертежи не делал, однако был техновизионером высокого уровня. А еще был он создателем гипотетического «мира Бартини», в котором помимо трех пространственных координат, имеются еще три временные.

      Ване Лазаревичу было лишь семь, когда папа случайно встретил Бартини на Французском бульваре. Конечно, запомнилось то, что у Роберта Людвиговича очень странный взгляд. Это потому что не сужаются зрачки, затем объяснил папа. А Ваня тогда подумал – как у морского змея. Отложились в памяти и другие слова змея-конструктора, хотя никакого особого значения мальчишка им тогда не придал…

      «Мы можем быть кем-то еще, – говорил Бартини, обращаясь, конечно, не к Ване, а к своему другу Аркадию, но поглядывая и на мальчика пронзительным змеиным взглядом. – Кем-то, с другой судьбой. Каждую секунду мы выбираем новый путь, но и старый путь не исчезает насовсем. И мы можем вернуться на него снова, в какой-то точке, в некий момент. Даже если мы сошли с него сто миллионов лет назад. Этим и объясняется, что любая тварь несет набор генов, большинство из которых будто не надобно, а на самом деле – это запаска для другого варианта пути…»

      «А-а, гены… У меня Генка есть приятель, надо будет ему рассказать, пока он в крокодила не превратился», – отозвался Ваня, вызвав ржание взрослых.

      «Роберт, мы тебя заждались», – окликнули приятные дамы, которыми змей-конструктор всегда был окружен.

      «Ну, будь здоров, Аркадий. Еще полетаем».

      Бартини пожал руку Ваниному отцу, поцеловал Ваню в макушку – впечатлительному мальчику показалось в этот момент, что у него по позвоночнику проползла змейка – и пошел по бульвару, прямая спина, гордый профиль, ноль-внимания на щебет дам.

      Собственно и без всякого Роберта Людвиговича Ваня Лазаревич обладал очень неплохим воображением. Однако змеиный взгляд Бартини что-то изменил. Ваня мог представить себя, к примеру, пилотом, сорвавшимся в штопор и сжимать ложку, как ручку управления самолетом, а потом, «выйдя из штопора», утирать настоящий пот со лба. Или китом. Будто завис он в синей толще воды, которая доносит до него звуки далеких товарищей по мокрому царству, которых он никогда не увидит, принося шепоты и звуки всего могучего тела океана, от его ложа, скрытого в давящем мраке, до бурной поверхности. Или вообще чудищем – тем самым морским змеем. Что, не такая уж мерзкая тварь, а как он орудует хвостом, виртуоз, покруче чем Ойстрах смычком. Погружение в выдумку длится минут пять-семь, а потом…

      «Алё, товарищ лейтенант, пора на ужин».

      И что видит лейтенант морской пехоты, что он чувствует своей кожей, перенесясь из прохладных океанских глубин на свое место? Что он в Африке, выполняет, как говорят, интернациональный долг. А если без высоких слов, то защищает свою страну на дальних подступах. Лучше это, чем то, что пришлось отцам и дедам – под Ленинградом, Москвой и Одессой.

      Температура, как в закупоренной кухне, где на газе стоит еще кастрюля с супом и кофейник, теплую воду шибко могучий дизель-генератор дает раз в сутки на полчаса и вдобавок скучно.

      Так, отчет дописан, журнал заполнен, ужин съеден, до отбоя далеко. Можно, конечно, перечитать подборку «Вокруг света» – так ведь уже всю запомнил – или просуммировать интересные идеи из «Техники-Молодежи» за этот год. Дирижабль там из алмазной пленки с тринадцатью пропеллерами. Подводный город, где живут граждане с искусственными жабрами. Экраноплан с футбольное поле, такой, что и до Америки гостинцы довезет. Но дирижабль постепенно превращается в какой-то дурижопль, потом в Анастасию Федоровну, которая лечила ему болезнь немытых рук как раз в тот год, когда он поступил в военное училище. Она была докторшей со светло-рыжим «хвостиком» и, по совместительству, первой неразделенной любовью Лазаревича (может, если бы хворь оказалась другой, то и любовь была бы разделена, а как можно полюбить человека, у которого анализ кала нехороший?).

      Вообще, если на дворе минус тридцать или даже минус двадцать – то побегал по морозцу и фантазия будет рисовать, как бы попить чайку тепленького, с сахаром. А здесь ты сидишь на одном месте, на дворе духота вообще невыносимая и потому начинаешь прорисовывать своим воображением что-то совсем ненужное. Будто докторша Настя наклоняется к тебе, чтобы послушать стетоскопом; ты чувствуешь, как её дыхание встречается с твоей кожей, а на своем лице ощущаешь прядь ее волос да так отчетливо – фиалками пахнут; ты еще говоришь «доктор, я в коме» и она делает тебе искусственное дыхание «рот-в-рот»…

      Почему, зачем у него такое яркое выпуклое воображение? Долой, баста! До отбоя еще час, всякая мыслимая и немыслимая работа закончена, как и подготовка