Взятие Крутоторска. Владимир Арсентьевич Ситников

ась:

      – В кого ты такая черномазенькая-то?

      А Тайке откуда знать?

      Однако дед Степан припоминал, что его прабабка была эдакой же чернявой с угольными глазами. Говорят, с югов завезённая. Да признавался отец, что у него дед был чуть ли не цыганом.

      Хлебая с дедом Степаном из одной глиняной чашки толоконную тяпню, Тайка успевала ногами болтать, мух сгонять со столешницы да ужасаться, размахивая деревянной ложкой, как воронища чуть сильку – цыплёнка не уволокла. Хорошо, что она в окошко увидела и с батогом выскочила и эдак вот махать стала. И показывала, как она отгоняла ворону от силек.

      – Выходит, ты у нас – воронье пугало? – вставила слово баба Анюта.

      – Да, я её так, она сразу заорала, – разошлась Тайка. – Под плетюху я сильку-то сунула.

      – Мака, мака, – похвалила бабушка и погладила по голове.

      – Я всегда эдак буду, – обещала Тайка.

      – Когда ем – глух и нем, – остерёг её дед Степан. – Эдак-то ты в артели кажинный раз голодной останешься, опередят тебя едкие люди. За столом не зевай, наворачивай давай.

      Тайке было непонятно, зачем торопиться, если бабушка Анюта опять в чашке тяпню замесит и молока нальёт. Корова-то своя у них да удоистая.

      – Хороша кашка да мала чашка, – говорил дед Степан, облизывая ложку. – А ты на обед-то сотвори, старух, гороховицу, – заказывал он.

      –Редька – бздунья, горох – пердун, – под неуёмный Тайкин смех откликалась бабушка и обещала, – будет вам гороховица.

      Дед тоже посмеивался и гладил ладонью щетинистый подбородок, чтобы понять не пора ли бриться или дома, так можно погодить.

      Дед шёл в ограду рукодельничать в старой рубахе с заплатанными локтями. Работы у него всегда было досыта: для палисадника штакетины выстрогать, бабушкину кастрюлю со сквозной дырой заклепать да запаять. Новую-то такую только в городе купишь. А ещё огородец ждёт. Дед не всем доверял свою рассаду поливать да прореживать.

      – Дел столько – помирать недосуг, – говаривал он. – А помирать, дак день терять.

      У бабушки Анюты дел тоже полно, а Тайка только меледит, отвлекает. Довертелась, в глаз ей чего-то попало. Бабушка деловито берёт в ладони Тайкину голову и принимается языком из глаза соринку выводить.

      – Всё вижу, вижу, ничего не мешает, – обрадованно кричала Тайка после бабушкиного лечения.

      – Не лазь, егоза, куда попало-то, – наставляла её бабушка.

      А Тайка знала, куда ей надо торопиться. Подбиралась к дедовой этажерке, где, аккуратно складывал тот книги. Из всех книг больше всего Тайке нравились «Календари колхозника», которые выписывал дед Степан из интереса к сельскому хозяйству. В толстых этих журналах с мягкими обложками было так много картинок, что не оторвёшься: люди на лошадях, охота с собаками, море в бурю, три ребёнка тащат обледенелую бочку с водой. Вот и лазила она по календарям в поисках таких интересных картинок. Жалко, что читать не умела. Шести лет в школу не берут, а деда теребить из-за календаря остерегалась. Вдруг наругает, что муслякает страницы, и запретит листать без него календарь.

      Бабушка, выглянув в окно, вдруг вскрикивала:

      – Ой, опять ведь Алька летит. – Алька по кличке Орясина, – это Алевтина, тощая, долгая соседка. Не стучась, та заходила в дом будто бы за солью, а сама садилась на табурет и ни с места. Ей бы поболтать-потренькать. И хоть моложе она бабы Анюты, считала себя обиженной непосильной жизнью. Говорила, что она как веретея или искипельница, с утра до вечера в работе. Своих дочь и сына задолго до того, как радио заговорит, начинала будить:

      – Солнышко давно взошло, а вы ищё протягаитёсь. Мы-то до света ране ставали. За столько-то лет я вся измантулилася. Гли сколь худа. А чо досталося: редикулит да горб. Могуты никакой не стало. Пока не разломаюся, ни сколь делать не могу.

      – Шла бы ты, старуха, подальше, – недовольно кричал ей сын, с досадой отворачиваясь к стене.

      Бабушке Анюте было жалко тратить утреннее время на разговоры, хотя она и сама в войну за «палки» робила, плуг и борону бабами по полю волочила, потому как лошади занемогли. И перед ней ведь судьба наливные яблоки не рассыпала, голубые пряники не выкладывала, сладкие орехи в карман не совала.

      – Давай соли-то, Аль, из бурака отсыплю. Кошель-то принесла ле? – спрашивала бабушка соседку.

      А Алевтина уже забыла, зачем пришла. Ей бы побахорить.

      Отсыпала соли бабушка ей в свой кошель, а заодно оправдание себе находила, как отговориться да скорее спровадить раннюю гостью, которая только от дела отрывает.

      – Ой, ой, заговорилась тут с тобой, Алюшка, а ведь Валя-то велела ребят проведать, поди, все уревелися. Пойду я.

      Алевтина нехотя покидала соседей, недовольная тем, что не удалось вдоволь побахорить.

      Из-за любви к бахоренью у Алевтины грядки на одворице все в дурнотравьи, картошка не окучена, как у них с дедом Степаном.

      – День-деньской ведь в окошко с локтя глядит, рожу свою продаёт, а работушку не видит, а мы с курицами