Корабль отстоя (сборник). Александр Покровский

испытывал на себе новое лекарство «погружуй». Жуешь и плавно погружаешься. Главное, на член не забыть резину навинтить.

      – Вадик, ты так сразу на работу не набрасывайся. Ты отдохни. Женька у нас умный. Он тебе эту херню в раз напишет.

      – А ты котлеткой закуси. И супчиком. Хочешь супчика? Вестовой, Вадик хочет супчика. У тебя папа кто?

      – Папа у Вадика врач. А Вадик – психический доктор. Чуешь разницу, бородавка?

      – То-то, я смотрю, он с этими средствами….

      – С какими средствами?

      – Ну, чтоб вадики не родились.

      – Да там как раз наоборот. Он сюда послан, чтоб они как раз родились.

      – Вадик, ты кашки хочешь? Съешь кашки. Сегодня гречневая. Это вчера была говно…

      – А мама у тебя тоже есть?

      – Ты хочешь, чтоб у него не было мамы?

      – И где твоя мама?

      – Тебе интересно?

      – А то?..

      И вот так каждый день. По приводу Вадик вышел с дикими глазами. Потом он заболел.

      А Женьке Шимановичу он так перевод и не сделал, сучья медуза, хотя с диссертацией у них там был полный порядок.

      Да, чуть не забыл: а жопой-то мы его все-таки постучали…

О ТВОЕМ МЕСТЕ…

      Твое место здесь. У меня в трусах. Ты помещаешься там целиком. Ты такая маленькая – ростом с карандаш, а лучше с пуговицу, но сильная.

      И ты здорово сжимаешь то, что тебе удается нащупать, а удается тебе нащупать, перекатываясь с бока на бок, почти все.

      И оно твердеет в том смысле, что неоднократное к нему обращение вызывает приливы.

      Чувств, разумеется.

      Потому что, если у тебя твердеет, то прежде всего предполагается высокий смысл происходящего. То есть я хотел сказать, что налицо жардачность (философ Жард) в самом высоком понимании этого слова.

      А это означает, что я становлюсь большим, огромным, заполняю весь мир до потолка, а ты становишься все более трогательной, маленькой и ломкой, и могла бы поместиться на ногте большого пальца моей правой ноги, и я бы тебя оттуда достал, поместив тебя себе в трусы, где ты и должна находиться все оставшееся время.

ВМЯТИНА

      – Саня! – говорит мне Валера, почесывая брюхо. – А ты помнишь, как ты матроса учил уму – разуму?

      – Нет.

      Мы с Валерой на улице встретились, и сначала я его назвал Серегой. С бывшими подводниками такое случается: встречаешь приятеля через двадцать лет, хватаешь его на улице за руку, пьяненького, он начинает отбиваться, а потом вы узнаете друг друга, обнимаетесь и путаете имена.

      – Мы тогда только появились в Гаджиевке, приехали линейность подтверждать, и вы нас катали: посадили на корабль командиров боевых частей и в море на задачу вышли. Я сидел у тебя на посту, весь расслабленный, приятный, а ты ушел на приборку. Вдруг ты вламываешься на пост, тащишь за собой матроса, ставишь его перед щитом и начинаешь воспитывать: он с приборки сбежал. И в середине воспитания ты внезапно бьешь мимо его лица кулаком в щит – крышка сгибается вовнутрь, – потом ты говоришь матросику: «Видишь вмятину? А если б я по щиту промахнулся, то что бы было?» – матросик в столбняке, я в ужасе – меня так с матросами разговаривать