Соловьи поют, заливаются. Михаил Успенский

одится всего в… верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор не описано ни в «Северной пчеле», ни в «Московском телеграфе» по причинам известным. Сколь далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего доброго оттого не происходит – единственно лишь неприятности.

      За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и смягчению нравов.

* * *

      В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком по своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома своего, статский советник заметил несообразное, а именно: перед воротами стояла телега – прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе манил Платона Герасимовича предерзкой своей рукою.

      – Тебе, любезный, чего? – спросил Платон Герасимович, желая более накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.

      – От дядюшки вашего, – отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в бороде. – Их, стало быть, бог прибрали, а это велено передать вам прямо в ручки.

      При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.

      – Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, – возразил Платон Герасимович, изумленный до крайности. – Ты, мужик, говоришь вздор, да ты лжешь! Тебя надобно к квартальному!

      – За труды, барин, полагается, – сказал мужик, потирая пальцами, как делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.

      – А вот мы тебя проверим! – сказал Платон Герасимович и протянул к мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него вдруг очутился обитый рогожею ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по улице.

      – Экий, – только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. – Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья! Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую – отобью у тебя актерку твою француженку да напишу пасквиль!

      Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и велел ему нести ящик в дом.

      Отодрали рогожу – под ней точно был ящик, но не такой, в каких обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, – и полноте, ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом превосходнейшей полировки, одна стенка – дырчатым бристольским картоном, а еще другая – стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись пуговки с надписями.

      – Не пожалел ведь каналья поручик денег! – заметил сам себе Платон Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.

      – Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся, подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей француженки! Для чего же, однако, эти надписи?

      Надписи и вправду были пречудные. На дощечку прикреплена была черная пластина с серебряными буквицами: «Горизонт». Слово «горизонт» совершенно лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же, выполненные твердой, но безграмотной рукой.