Все могу (сборник). Инна Харитонова

кончалось в нем вдохновение и начиналось скотство. Все же бывали моменты, озаряло обоих. Его кидало к Вале, как других к вере. Она прощала, жалела. Но потом все портилось, стекало, низвергалось скандалами. Саша уходил злой как собака, чтобы вернуться через несколько дней пьяным как свинья. И все это в этой комнатушке, шкафами перегороженной от ребенка. Валя мучилась, ей казалось, Маша видит и страдает. Поэтому и успеваемость в школе скверная. Валентина даже о разводе думала. Но какой сейчас развод – вот-вот дадут квартиру.

      Валя не сидела, руки не складывала. Она мыслила, как Ботвинник, как сам Михаил Моисеевич, не на ход вперед, на партию. Поэтому оказалась в их комнате прописанной пятигорская свекровь. Не жила, но числилась. Выходило выгодно. Свекрови меньшая квартплата, Вале – третья комната. Она прямо так и видела эту третью комнату – пусть будет спальня, денежки откладывала на гарнитуры, обои и общий ремонт. Даже Саша воспрянул, стал колотить какие-то полочки, этажерки, сказочные сундуки с резьбой, поменьше – для Машкиных игрушек, побольше – в коридор. Если сундук ковриком застелить сверху, получится как лавочка. А, Валь? Обувь снимать как удобно, чтобы не нагибаться.

      «На что намекаешь?» – злилась Валя, но сундуки в душе ободряла, красочно, у Машкиного даже петушки нарисованы. Обижалась же на намеки, ведь была уже слишком в теле, и правда, нагибаться тяжело: ноги – бульонки, попа – самовар, сиськи – подушки.

      Маше такая мать не нравилась. Она ее мучительно стеснялась. Придет Валя за ней в школу, встанет на крыльце, а Маша в раздевалке отсиживается, чтобы все ушли и никто ее с этой толстухой не видел. Знала бы Валя! Она для Машки все. Простужаешься – на флейту тебя. Легкие слабые – на хор. Рисовать хочешь, как папа, – в художественную школу. Надоела флейта? На саксофон хочешь с мальчиками в оркестр? Можно, конечно. Никакого отказа в образовании. Прочь хозяйство и страшный быт. Каждый выходной – музей, цирк, театр. В Москве живем, Машенька, понимаешь, столько здесь всего! Маша понимала. Послушная росла девочка, спокойная. Никаких с ней недоразумений. И еще хорошо, что Маша, а не Ассоль, не тянула она на такое имя. Толстые щечки, глазки поросячьи, фигура невнятная и такая же одежда. А хотелось джинсы синие. Но на одежду мать не тратилась, считала, что рановато еще наряжать, вот в институте – тогда да, надо обязательно.

      Сказать, что Валя дочку любила, – почти промолчать. Машу она безгранично превозносила, соорудив ей трон из всех своих надежд и усадив Машу на шелковые покрывала обожания. Если кто-то спрашивал о девочке, Валя рассыпалась в пленительных подробностях Машиных успехов: «Да я-то что. Съездила, да, в Чехословакию, а Маша участвовала в отчетном концерте, выступала вторая после самого Григоровского… Что привезла, спрашиваете? Книги, конечно, Машеньке альбом Альфонс Муха, она же так, знаете, удивительно рисует, так чисто чувствует цвет. А цвет, Саша говорит, показатель таланта. Что, простите, Прага? Прекрасна, просто неземная. Вероятно, Машеньку тоже надо было с собой взять, она бы потом рисовала этот город,