Перуновы дети. Валентин Гнатюк

и алые губы девушки приближались к его губам, он прикрыл глаза и… встретился с пустотой. Довольный смех Маши, ловко уклонившейся от поцелуя, нисколько не ослабил необычного ощущения, пожалуй, наоборот, оно ещё сильнее завертело его и быстрее понесло куда-то. Он облизал вмиг пересохшие губы.

      – Холодной водички из сеней зараз принесу, – будто уловив его желание, певуче сказала казачка, вставая так красиво и грациозно, что Юра тоже невольно поднялся и последовал за ней в тёмные сени. Маша зачерпнула полный ковш холодной с льдинками воды из кадки и подала ковш гостю. Юрий отпил несколько крупных жадных глотков и почувствовал, как стало ломить зубы. – А вот я сейчас все мысли ваши узнаю, – лукаво произнесла казачка, вслед за ним отпивая из ковша. А потом спросила каким-то изменившимся голосом: – А хотите, Юрий Петрович, я вам погадаю? – и, не дожидаясь ответа, повлекла его на улицу.

      Там было морозно и звёздно, холод приятно освежал разгорячённые тела. Маша отпустила руку юноши и, взяв ковш с водой двумя руками, воздела его к небу, будто хотела наполнить его звёздным и лунным сиянием. Губы её зашептали что-то, а лицо девушки в лунном свете показалось Юре чужим. Он с трудом разобрал только несколько обрывков фраз: «Матерь Пречистая, звёзды ясные, покажите судьбу, вами сплетённую, что ждёт его… Покажите, не откажите…» Девушка опустила ковш и стала вглядываться в него, как глядят в затуманенное окно, желая узреть что-то на улице.

      – Жизнь твоя будет долгой, умрёшь своей смертью, но не на земле… На чужбине жить придётся, женат дважды будешь, а ещё… – отрывисто произнесла она и, не договорив, вдруг выплеснула воду из ковша на снег. Голос её при этом был странным, казалось, что говорит не Маша, а некто чужой. Когда возвращались с мороза в тепло, Юра с суеверным страхом вспомнил, что церковные бабки как-то говорили о прапрадеде Седёлкиных, который был сожжён за колдовство. «А что, если всё это чары, наваждение? Нет, чушь собачья, суеверие тёмного неграмотного народа, нет никакого колдовства, ты же взрослый просвещенный человек, стыдно!» – корил сам себя Юра. И всё-таки не мог отделаться ни от вползающего в подсознание страха, ни от силы, что неотвратимо влекла его к смеющейся, черноглазой, волшебной и желанной… Войдя в хату, он в некотором замешательстве остановился у стола.

      – Что, Юрий Петрович, ещё чего покушать желаете или выпить, – она сделала выразительную паузу, – для храбрости, а? – И снова так полыхнула на него своим черно-огненным взглядом, что Юра даже покачнулся. Ещё один такой взгляд – и он, обезумев, бросится к ней и заключит в крепкое объятие чудное гибкое тело, коснётся наконец своими горячими губами этих насмешливых уст и… С трудом справляясь с собою, будто в горячечном тумане, он произнёс хриплым незнакомым голосом:

      – Пожалуй, выпью. – И, наполнив до краев рюмку казёнкой, тут же, как заправский казак, одним духом осушил её.

      – Ой, Юрий Петрович, – расхохоталась призывно-лукавым смехом черноглазая колдунья, – закусывайте скорей, а то, не ровён