Южное лето (Читать на Севере). Михаил Жванецкий

это напрасно. Наверное, кто-то пошутил.

      Бригадир. Может быть, но нас это не касается. Я пятнадцать человек снял с работы. Я не даю юноше закончить консерваторию. Мадам Зборовская бросила хозяйство на малолетнего бандита, чтоб он был здоров. Так вы хотите, чтоб я понимал шутки? Рассчитайтесь, потом посмеёмся все вместе.

      (Из группы музыкантов вылетает разъяренный Тромбон.)

      Тромбон. Миша, что вы с ним цацкаетесь? Дадим по голове и отыграем своё, гори оно огнём!

      Бригадир. Жора, не изводите себя. Вы же еще не отсидели за то дело, зачем вы опять нервничаете?

      Жилец. Почём стоит похоронить?

      Бригадир. С почестями?

      Жилец. Да.

      Бригадир. Не торопясь?

      Жилец. Да.

      Бригадир. По пятёрке на лицо.

      Жилец. А без покойника?

      Бригадир. По трёшке, хотя это унизительно.

      Жилец. Хорошо, договорились. Играйте, только пойте:

      в память Сигизмунд Лазаревича и сестру его из Кишинёва.

      (Музыканты по сигналу Мани начинают играть и петь:

      «Безвременно, безвременно… На кого ты нас оставляешь?

      Ты туда, а мы – здесь. Мы здесь, а ты – туда».

      За кулисами крики, плач, кого-то понесли.)

      Бригадир (повеселел). Вот вам и покойничек!

      Жилец. Нет, это только что. Это мой сосед Сигизмунд Лазаревич. У него сегодня был день рождения.

      Давайте в августе…

      Вы не хоронили в августе в Одессе? Как? Вы не хоронили в августе в Одессе, в полдень, в жару? Ну, давайте сделаем это вместе. Попробуем – близкого человека. Давайте.

      Мы с вами подъедем к тому куску голой степи, где указано хоронить. Кладбище, мать их!..

      Съезжаются пятнадцать-двадцать покойников с гостями сразу. Голая степь, поросшая могилами. Урожайный год. Плотность хорошая. Наш участок 208. Движемся далеко в поле. Там толпы в цветах. Всё происходит в цветах. Пьяный грязный экскаватор в цветах всё давно приготовил… Ямки по ниточке раз-раз-раз. Сейчас он только подсыплет, подроет, задевая и разрушая собственную работу. У него в трибуне потрясающая рожа музыкального вида с длинными волосами. Лабух переработанный. Двумя движениями под оркестры вонзается в новое, руша старое, потом, жутко целясь, снова промахивается, завывая дизелем под оркестры. Дикая плотность. Их суют почти вертикально. Поют евангелисты. Высоко взвывают евреи. Из-за плотности мертвецов на квадратный метр – над каким-то евреем: «Товариши, дозвольте мени, тьфу, а де Григорий? Шо ж ви мене видштовхнули, товариши?»

      Цветы, цветы затоптанные, растоптанные. Белые лица, чёрные костюмы, торчащие носки ботинок, крики:

      – Ой, гиволт!

      – Господи, душу его упокой!

      – Дозвольте мени…

      Хорошо видны четверо в клетчатом с верёвками и лопатами. Их тащат от ямы к яме: «Быстрей, быстрей, закопайте, это невыносимо. Сейчас, сейчас. Вначале верёвки, потом лопаты. Где чей? Нет таблички? Где табличка?» – «Сойдите с моей могилы». – «А где мне встать, у меня нога не помещается?»

      Верёвки, лопаты. «Музыкант» выкапывает, они закапывают.

      По