Призрак замка Левенштейн. Оксана Алексеевна Одоевская

е заброшено и ветшает на глазах: лишь ветер гуляет по его пустынным коридорам и переходам. Род владельцев замка пресекся, а их наследники предпочитают проматывать состояние в шуме и блеске берлинских и парижских увеселений, не вспоминая о преданиях старины.

      Не то было семьдесят лет назад! На праздник по случаю серебряной свадьбы барона фон Левенштейна и его доброй супруги в замок съехалось едва ли не все герцогство.

      Много дней длилось веселье: быть может, утонченности, свойственной нынешним балам и приемам, ему недоставало – но добродушное гостеприимство хозяев, обильное угощение и долгие вечерние беседы у камина искупали все. Стояла поздняя осень, дороги размокли, и погода была хуже некуда – что ни день, то гроза и проливной дождь. Неудивительно, что многие из гостей, особенно приезжие издалека, поселились в замке на несколько недель: благо в спальнях и кроватях недостатка не было, хватало и усердных слуг, а дерево на растопку очагов и дичь на ужин в изобилии водились в лесах, окружающих замок со всех сторон.

      В канун Дня Всех Святых, когда гости вместе с хозяевами, по обыкновению, после ужина собрались в библиотеке, старый барон заметил, что сегодня лучше не засиживаться допоздна и пораньше разойтись по своим комнатам. Да и ночью, продолжал он, хорошо бы любезным гостям не выходить из спален, даже если им послышится какой-то шум за дверью – особенно если послышится шум.

      – Дело в том, – продолжал он важно, раскуривая свою трубку, – что замку Левенштейн уже много веков, и, как во многих старинных замках, у нас здесь обитает привидение. Раз в год – и именно в эту ночь – Падшая Монахиня выходит из своего… Бог весть, где она прячется все остальные дни в году – но, так или иначе, в канун Всех Святых становится видимой и до рассвета бродит по коридорам, испуская душераздирающие стоны и гремя цепями. Так и повелось с дедовских времен, что в эту ночь все мы сидим, запершись, по своим спальням и молимся, чтобы Господь прибрал наконец эту грешную душу, а нас оградил от встречи с ней.

      Со всех сторон послышались возгласы, изумленные и испуганные. Люди в ту эпоху были куда неискушеннее нынешних: то, что теперешний gentil l’homme [дворянин, джентльмен – фр.], испорченный дешевым вольнодумством и привычкой насмехаться над всем и вся, встретил бы лишь любопытством или смехом, во времена наших дедов вызывало нешуточный трепет. Людям благочестивым, принимавшим всерьез и рай, и ад, страшно было подумать о мертвеце, прикованном к месту своей гибели – о душе, которую, по какому-то злополучному жребию, не принимает мир иной.

      О том, что замок Левенштейн дает приют призраку, слышали многие, однако не знали подробностей – и теперь гости стали расспрашивать барона об истории злосчастной монахини. Однако, как оказалось, он и сам знал немного.

      – В стародавние времена, еще до Реформации и Крестьянской войны, – так начал он, – здесь был монастырь клариссинок. Когда наш добрый герцог принял учение доктора Лютера, монастырь, разумеется, распустили. Монахини разошлись на все четыре стороны, кто хотел – вышли замуж, кто не хотел или не мог – вернулись к родне; а опустевший замок вместе с титулом герцог даровал моему пра-пра-пра-прадеду, юнкеру Карлу фон Тронье, в награду за беспримерную отвагу при подавлении мужицких бунтов. С тех пор Карл фон Тронье начал зваться барон фон Левенштейн, а по нему и все мы стали Левенштейнами… Так вот: в те времена, когда здесь еще был монастырь – это, выходит, никак не меньше двухсот лет назад, – одна монашка, говорят, спуталась с самим Сатаной!

      Словно оттеняя его слова, за окном прогремел раскат грома. Среди гостей послышались охи и ахи, кое-кто перекрестился. Супруга барона бросила на мужа строгий взгляд, а затем покосилась на единственную дочь их, фрейлейн Амалию, как бы сомневаясь, что юной девушке подобает слушать такие истории.

      Впрочем, прекрасная Амалия едва ли это заметила: весь нынешний вечер она была задумчива и не весела, отвечала невпопад и почти не прислушивалась к разговорам вокруг, погруженная в свои мысли.

      – По таким делам суд в те времена был короткий, – продолжал барон. – Не успела бедняжка… гм… то есть ведьма и распутная девка оглянуться, как ее спалили на костре! С тех самых пор душа ее, не зная покоя, бродит там, где монахиня согрешила и где была за это наказана. В цепях – ибо при жизни томилась в застенках инквизиции, – в монашеском платье и чепце, скрывающем лицо. Говорят, вся она обуглена и вид имеет столь ужасный, что всякий, кто взглянет ей в лицо, тут же ума лишится от страха. Слава Богу, сам я видал ее лишь раз, издали и со спины – и то после этого два месяца не спал по ночам, а днем ходил да оглядывался! Не знаю уж, отчего приключилась с ней такая напасть: то ли Врагу рода человеческого она успела наскучить, и он не пустил брошенную любовницу к себе в пекло, то ли…

      – Я знаю, – послышался вдруг звучный голос.

      Говорил один из гостей; до сих пор он слушал барона молча, облокотясь на подоконник и устремив взор на сверкающие за окном молнии.

      Странное дело: впоследствии, обсуждая эту историю, ни барон с супругой, ни другие гости так и не смогли понять, кто был этот господин и откуда взялся. Хозяин замка был убежден, что это отдаленный кузен его жены, хозяйка – что старый армейский товарищ