Метро 2033: Высшая сила. Сергей Антонов

положил напильник на верстак, взял штангенциркуль и убедился в том, что деталь готова. Он собирался отнести ее к сборщику, когда из глубины станционного зала послышались крики.

      – А не хочу пить один! Это – прямая дорога к алкоголизму! Томский, мать твою, где ты?!

      – Здесь! – Анатолий вытер руки о брезентовый фартук и вышел на середину платформы. – Юрка, успокойся, тут я!

      Толик увидел Корнилова и не смог сдержать улыбки. Юрий отталкивал тех, кто пытался его успокоить, одной рукой, а во второй держал полуторалитровую, уже наполовину опорожненную бутыль с самогоном. Позади Юрки шел щупленький паренек с аккордеоном, который, по всей видимости, организовывал музыкальное сопровождение корниловской попойки.

      Увидев Томского, Корнилов улыбнулся, провел пятерней по слипшимся от пота рыжим волосам.

      – Братан! А я тебя повсюду ищу! Только ты, Толян, способен меня понять! А эти молокососы… Представь, вырубаются с двух стаканов! Ну разве гульнешь с такими? Слабаки. Разве поговоришь по душам? Не-а, Толик. Тут нужна старая школа. Плюнь в глаза тому, кто говорит, что собутыльника найти просто. Болтовня и провокация! Разброд, мать его, и шатания! Старая, проверенная в деле школа… Вот…

      Остановившись в паре десятков метров от Томского, Корнилов обернулся к аккордеонисту.

      – Ага. Ты еще здесь. Че глаза таращишь? Сбацай мне «Клен» еще разок. А ну-ка!

      – Товарищ Корнилов, ну сколько же можно? Одно и то же…

      – Скока мона, стока нуна! Не распускай сопли, пацан! Выше голову! Дави на клавиши, кому сказал!

      Аккордеонист пожал плечами, вздохнул и растянул потрепанные меха.

      Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,

      Не дойду до дома с дружеской попойки.

      Там вон встретил вербу, там сосну приметил,

      Распевал им песни под метель о лете.

      Сам себе казался я таким же кленом,

      Только не опавшим, а вовсю зеленым![2]

      Корнилов проорал слова знаменитого «Клена» с таким энтузиазмом, что штукатурка потолка станционного зала лишь чудом не посыпалась на головы работяг.

      Свое пение Юрий сопровождал телодвижениями, которые, по его мнению, наверное, считались вальсом, но со стороны выглядели как ритуальная пляска индейца у костра.

      Томский двинулся навстречу Корнилову. Знаком приказал аккордеонисту заткнуться и испариться.

      – Клен ты мой опавший, – Юрий обнял Толика, – клен заледенелый…

      – Хватит, Юра. Хватит музыки. Давай просто выпьем и поговорим.

      – Ага. Точно. Хватит. У меня в ушах и без музыки звенит. – Корнилов рухнул на своевременно подставленный Толиком табурет. – Это от пойла? Или потому, что я почти не закусываю? Аппетит пропал. Потенция, по-моему, тоже. Куда катимся? От пойла, Толичек?

      – От него, родимого, от него, проклятого.

      Томский взял у Юрия бутыль и отхлебнул самогона.

      – Фу! Что за шмурдяк ты хлебаешь в одну глотку?

      – Не знаю. – Корнилов

2

С. Есенин, «Клен ты мой опавший».