Насущные нужды умерших.Хроника. Игорь Сахновский

о той пышной и грубой красоте, какою отличаются квартеронки».

      – Ты действительно была с ней знакома? – допытывался Иннокентий.

      – Ну была, – холодно согласилась Роза.

      «Гарсия сообщил о своём пристрастии к маленьким ножкам жительниц Гвадалахары…»

      – Почему же ты ничего не рассказываешь? Тебе что-нибудь запомнилось? Какая она была?

      Сидельников сразу вообразил неведомую Надежду Константиновну пышной и грубой красоткой, но с маленькими ножками.

      – Она была больная и старая. Еле двигалась.

      – А как человек, как личность?

      – Хочешь знать моё мнение? Она была редкостная дура.

      Дождь уже хлестал по стеклу наотмашь. Иннокентий умолк, видимо, поражённый словами Розы.

      Сидельников представил себе, как Лиза Дворянкина, уже немолодая, опытная дама, предаётся воспоминаниям и на вопросы своего лысоватого поклонника «Ты была знакома с Сидельниковым? Каким он был?» уверенно отвечает: «Редкостный дурак».

      – Нам разрешили за ней ухаживать, – Роза как будто оправдывалась. – Мне было двадцать с чем-то, студентка Баумановского. Я тогда вообще ничего не понимала. Впрочем, поняла очень скоро… К этим людям на версту нельзя приближаться.

      – Но ведь она была женой…

      – Вдовой. Тем хуже для неё.

      – Я не о том, – горячился Иннокентий, тем не менее понижая голос. – Никогда не поверю, что Владимир Ильич мог бы такую… как ты её называешь…

      Сидельников замер, поняв, о ком они говорят.

      – Слушай, – сказала Роза очень жёстко, – ты про своего Владимира Ильича иди толкуй кому-нибудь другому. Понял?

      После этих слов молчание было таким долгим, что Сидельникову захотелось оглянуться, но он сдержался.

      – Я полжизни в своей стране не живу, а прячусь. Когда перед войной Мишу забрали, я стала по кабинетам бегать, письма писать. А меня подруга, она женой чекиста была, однажды затащила в уборную, дверь заперла и шепчет еле слышно, что за мной придут на днях, что я уже в списках и надо уезжать немедленно куда угодно, подальше от Москвы. И я ещё успела её мужу в глаза посмотреть, хоть он их и прятал. А назавтра соседям наплела что-то и с Федей на руках – на вокзал, в общий вагон. Остальное совсем не интересно. И вспоминать не хочу.

      – Мне про тебя всё интересно.

      – … Когда Мишу уводили, он со мной попрощался так, как будто на неделю в командировку уезжает. Мы ведь с ним тогда уже разошлись. Это я так решила. Но он каждый день приходил ко мне и к Феде. Знаешь, что он мне на прощанье сказал? Самые последние его слова: ты, говорит, Роза, не ходи всё время в резиновых сапогах, а то ноги болеть будут… А у меня и обуви-то другой не было, кроме этих сапог.

      Дождь затихал, словно выплакавшийся ребёнок, на которого никто не обратил внимания. Зато за стеной, у соседей, после отчетливых шлепков по голому телу зазвучали свирепые рыдания Лизы.

      – Он, наверно, был высокий, яркий? – спросил Иннокентий каким-то не своим голосом.

      Роза