Кишкодавка. Егор Ласкер

инеет, но идет на работу и на поправку.

      Рыбообработчику все по херу, кроме рыбообработки.

      Когда рыбообработчик не рыбообрабатывает рыбу, он спит, всхрапывая.

      Когда рыбы нет, рыбообработчик тоскует, придирчиво замывается и пенится.

      Рыбообработчик переносит понос стоя.

      Рыбообработчик цепок.

      У рыбообработчика не болят руки, они сладко ноют.

      Рыбообработчику необходим мозг. Он им пользуется, чтобы отличить на конвейере белобрюхую камбалу от камбалы палтусовой, желтобрюхой, желтоперой, каменной и сахалинки.

      ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

      Итого:

      Рыбообработчик обрабатывает не рыбу, а неизвестных московских хозяев, поставленных ануннаками для того, чтобы хозяева могли холить и лелеять себя и ещё больше – прячущихся от мирового сообщества ануннаков, отдавая им все человеческое.

      Тот, кто благосклонно или смиренно принимает оглашённые выше Заповеди для оглашенных – катехуменов рыбообработки – суть рабочий скот; душа его мала, меньше, чем у воробья.

      …

      Из дверей модуля вышел главный охранник Долгопятов со следами заспанности на лице, хотя и не спал. Поглядел в небо так, как будто хотел поссать с крыльца. Плюнул. Рысканув соловыми пытливыми глазами по сторонам, зашагал без цели вперед, широко разбрасывая ноги, надувая губы и размахивая плечами, как сильными крыльями.

      Машинально и непроизвольно осматривая пространство перед собой, заводя глаза в закоулки заводского двора. Он отличался пронзительностью и проницательностью. Охотно демонстрировал их, приводя в трепет сильных одиноких и слабых семейных женщин.

      Подобно тени отца Гамлета, Долгопятов возникал черной нелетающей птицей, взметаясь из-за угла. И сразу упирался взглядом. Во всё подряд.

      Все было в нем хорошо, не хватало сплошных железных зубов.

      Был он добр и не злопамятен. Демонстративно суров как армейский прапорщик.

      Вахтовиков, прибывших на работу с Большой Земли, Долгопятов лично подвергал обыску. Глубоко запускал руки в сумки, шаря у самого дна. То заводил глаза под лоб, не поднимая бровей, то бросал горячие мутные взгляды в толпу, осматривал замершие тела. Шарил по лицам в поисках сконфуженного встречного взора, выдающего некий недочет и непорядок. Смущенный вахтовик мог дрогнуть в эту секунду и уронить из-под рубахи бутылку водки на пол.

      Долгопятов был назидателен и увещевал всех, способных оступиться:

      – Мужики! Пажал-ста! Пажал-ста без пьянства. Это плохо кончится. Не смейтесь!

      Никто и не думал смеяться. Слушали молча. С тяжелой неловкостью. С неопределенным интересом.

      Долгопятов вторил сам себе, напирая на серьезность происходящего, упорно запрещая веселье и легкомыслие:

      – Не смейтесь! – (По-прежнему никто не смеялся). – Я уже 20 человек вывел за ворота. Навсегда.

      Последнее утверждение звучало зловеще. Навсегда – конечная категория. За ней – забытье и тлен. К чему бы это?

      – Пажал-ста!..

      Мужики с тревогой и тоской осматривали комнату, в которой предстояло жить на карантине. Она казалась маленькой, спертой, заставленной железными кроватями и железными шкафами до предела. Шагу ступить негде. Не то что – жить две недели!

      Дверь захлопнулась резко. Точно их заключили в камеру следственного изолятора. Неужели сидеть без выхода?

      А где параша?..

      Рыбообработчики угрюмо молчали. В смятении говорили бесполезное безадресное: «Сука!». Надеялись на то, что все же их трудовой путь начнется, минуя карантин. Сразу – в цех! За большими деньгами.

      Когда дверь открыли и выпустили в коридор и далее – на улицу в пределах курилки, люди несколько успокоились. Стали приглядываться друг к другу. Смертный грех стал отступать: уныние развеивалось.

      Когда же прошел слух, что карантин оплатят по «гарантийке», принялись прикидывать, изнывая от безделья и бестолковости происходящего, сколько же это будет в рублях? В дальнейшем оказалось – нисколько. Возмущению бухгалтера в ответ на претензии не было предела: «Да вас кормили бесплатно!..» И верно. Жрали еду? Жрали. Скромно ли это – ждать чего-либо еще?

      …

      Карантин был так нелеп, как может быть он нелеп в условиях, когда он никому не нужен. Кроме высших сфер управления, которым он тоже не нужен, но что-то им все же нужно. Нужны мероприятия и провозглашенные шаги. Пусть будет карантин!

      Карантин добавился слабозудящей обсопливленной язвой под носом к обычным лишениям и невзгодам вахтовой жизни. Не особо едким, но липучим лишаем или коростой. Он мешал. Жить с ним можно, но не хочется. Люди, не видя больных, корчащихся от близости смерти в черных бубонах по белому телу, задыхающихся от атипичного состояния и дисфункции остекленевших легких, не слыша о них от родных и знакомых – прозревали.