Дневник кушетки. Викторьен Соссэ

мне веришь, дорогая? Я хочу, чтобы ты мне верила.

      – Да, я верю тебе, – сказала она просто. – К тому же, если ты будешь себя дурно вести, не забудь, ты совершаешь ужасный поступок. Впрочем, я не хотела бы больше возвращаться в эту берлогу, в это убежище бедненького любимого мною медведя. Если б у меня было малейшее подозрение, что другие женщины могут сюда проникнуть, я бы тебя презирала, и у нас никогда больше не было бы этих светлых, милых, спокойных часов, которые мы проводим вдвоем, далеко от всех, когда мы можем целоваться сколько и как угодно, когда никто не может нас ни видеть, ни слышать.

      Еще долго доносились до меня полные страсти и нежности голоса, я была совершенно растрогана, я, бедная кушетка, никогда не слышала объясняющихся в любви.

      Несколько времени спустя они встали, и уже было попрощались, как вдруг мой хозяин тихонько сказал своей милой подруге:

      – Ты хочешь уже уйти? Ты хочешь покинуть медвежью берлогу?.. Кушетка там… Ты с ней поздоровалась, следует и попрощаться… я тебе буду очень признателен!

      Держа ее в объятиях, он, не дожидаясь ответа, притянул ее вторично ко мне – снова заговорила страсть.

      Движения были уже более грациозные, более внушительные.

      Я удивилась, увидевши, что «песни любви» не походят одна на другую, и что игра страстей очень разнообразна.

      Несколько минут спустя влюбленная пара, накинув пальто, покинула комнату; было слышно, как их шаги затихли в отдалении, как закрылась дверь. Воцарилась тишина.

      Как бы очнувшись, я воскликнула:

      – К кому же это я попала? Этот господин, мой хозяин, лгал своей прелестной хозяйке с карими глазами. Он ей клялся в верности! А мне известно… Неужели я навсегда осуждена быть невольной соучастницей его клятвопреступлений? Неужто мне никогда не удастся дать понять моей избавительнице, что ее возлюбленный не сдерживает своих обещаний и пренебрегает своими уверениями? И я долго думала, притихнув в своем углу, – о своей пассивной и гадкой роли: может быть, я даже испытывала муки совести – никто ведь не знает до чего чувствительны могут быть подобные мне рабыни.

      Я считаю бесполезным запечатлевать в своих воспоминаниях все действия и жесты моего хозяина и его прелестной подруги, тем более, что я не старалась отмечать всех своих впечатлений, к тому же, я ведь была свидетельницей такого множества легких похождений, что, если б пришлось добросовестно вести полный журнал, то в нем, пожалуй, и не было ничего скучного, но нужно было бы написать еще множество томов.

      Нужно ли говорить о том, что я полагала, что можно спокойным образом заснуть на своей кровати после трех таких похождений, которые, чтобы быть более приятными, должны были быть менее утомительными? Впрочем, здесь нужно отметить, что мой хозяин принадлежал к числу людей, которые не привыкли щадить себя. Даже теперь я недалека от мысли, что он был скорее чрезвычайно любезен, чем безумно влюблен. Для него казалось невозможным пренебречь галантностью. Если ему на пути встречалась женщина, он тут