Вторая смена. Лариса Романовская

никто!

      Под этот немудреный аккомпанемент Ирочка разобралась с багажом. Вынула комплект белья, вытащила ночную рубашку, вывернула ее наизнанку, швами наружу. Приличный саван, не хуже, чем у других.

      – А зачем ты вообще меня рожала? Ты же всех ненавидишь!

      – А не твое дело, зачем! Не твое! Захотела – и родила. Захотела бы – и аборт бы сделала.

      С таким звуковым сопровождением не захочешь, а отравишься. Только запить лекарство нечем. И после обновления, в первые дни, когда еще зубы толком не прорезались, сильно захочется воды. А принести будет некому.

      В квартире не оказалось ни одной чашки. Даже одноразового пластикового стакана. Даже мыльницы. Ведьмачить нельзя, а выходить в сторону неизвестно где находящегося магазина не хотелось. Люди – и на улице, и в магазине – были живые, а она как будто уже нет. После такого культпохода можно и передумать. Ирочка позвонила в дверь соседям.

      Первой отозвалась девчонка:

      – Мам, да не знаю я, кто это, не ори.

      – Соседка, – твердо отозвалась Ирочка и на всякий случай сжала ладони в кулаки: чтобы не ввязываться в работу, не внушать собеседницам, что они давно знают новую жиличку.

      – А ну иди в комнату, я сейчас разберусь. Кто там еще?

      – Из пятидесятой квартиры.

      – Иди к себе, я сказала! И что? Мы мешаем, что ли?

      – Не совсем. Откройте, пожалуйста… – Ирочка сжала ладони еще сильнее, до розовых следов на коже. Ничего, шкурка снова сменится, и когти сперва выпадут, потом вырастут.

      – А что нужно? – Дверной замок лязгнул неуверенно.

      – Пустая банка или пластиковая бутылка. Литра на два, – четко отозвалась Ирочка, а потом добавила: – Пожалуйста.

      – Сейчас… – озадачилась невидимая Екатерина Ивановна Мешкова тысяча девятьсот шестьдесят второго года рожде… – Чего стоишь? Иди на кухню, посмотри под мойкой. Женщина, вам с крышкой или без крышки?

      – Как угодно. – Ирочка медленно дышала, пытаясь думать о чем-нибудь нерабочем.

      «MaÎtre Corbeau sur un arbre perché, tenait en son bec…»[1] Дочь вроде тоже Мешкова, девяностого года рождения. Или девяносто пятого? Какая разница? Это неосторожно, опасно. А чей это дом вообще? Марфушкин или Ленкин? Распустехи! Что же они эту бабу никак не могут нормально обработать? Два приступа ей сделать, чтобы языком подавилась, и все. «Maître Renard par l’odeur alléché…»

      – Мам, ну я не нашла эту бутылку!

      – Не нашла она! Женщина, постойте еще минуту, мы сейчас! Вот кретинка!

      Соседка Мешкова и впрямь напоминала мешок. Или тюфяк. Полинявшая, обрюзгшая. Замызганная, вот. Ростинька наверняка бы придумал ей прозвище. Такое, чтобы в одном слове и внешность, и характер. Он талантливый мальчик.

      – Вы меня очень выручили. – Ирочка вежливо растянула губы в улыбке.

      – Да чего там. Берите на здоровье. А вы сюда насовсем переехали?

      – Нет, – честно соврала Ирочка. «Et pour montrer sa belle voix, il ouvre un large bec…» Руки чесались наслать ложную память, внушить элементарную легенду. Навести

1

Басня «Le Corbeau et le Renard», Лафонтен. Более известна у нас в версии Крылова «Ворона и лисица».