Обреченная страдать (Царица Евдокия Лопухина, Россия). Елена Арсеньева

в монастырь прибыли и другие иноземные офицеры, и стрелецкий Сухарев полк, оставшийся верным Петру. Но они все же пришли потом, дорожку им проложил именно Франц Лефорт, а оттого он и награжден был щедрее других, и в чинах повышен, в генералы произведен, и облечен доверием молодого государя. Только ведь всем известно – судьба одной рукой дает, другой норовит отнять, а потому Лефорт стал молодому царю другом, а матери его да жене – злейшим и коварнейшим врагом.

      Государыня Наталья Кирилловна, когда женила сына, думала оторвать его от иноземцев, с которыми он пропадал на Плещеевом озере, в Переславле-Залесском. Там строил он какие-то ладьи, флотилию какую-то ладил… Больно нужна она была кому-то, флотилия та, еще утонет дитя или застудится насмерть в ледяной водице! Вот и порешила царица отвлечь сына женитьбой на молодой красавице.

      Она присматривала будущую невестку среди самых достойных московских боярышень и наконец приглядела девятнадцатилетнюю Евдокию Лопухину – красавицу, добрую, нежную, к тому ж хорошего, хоть и обедневшего рода. Небось Лопухины будут руки лизать царю Петру, многочисленных сторонников он приобретет через брак. А то, что Евдокия на три года старше Петра, никак не могло, по мнению Натальи Кирилловны, делу повредить, ибо жена и должна быть крепче, умней, опытней такого супруга, каким был Петруша. У него вечно ветер в голове, что с него возьмешь…

      Свадьбу сыграли 27 января 1689 года, но счастье супружеское длилось недолго. Расчеты Натальи Кирилловны не оправдались: Евдокия не смогла удержать Петра около себя. Водяные забавы влекли его куда сильней, чем нежность молодой жены. И Наталья Кирилловна немедля на невестку озлобилась: пошто не сумела Петенькой владеть, да так, чтобы и шагу в сторону шагнуть не смел, не желал?

      Да и не только Евдокия вызвала недовольство царицы – все Лопухины, на которых она так надеялась, оказались людьми злыми, скупыми, не знающими нимало в обхождении придворном, ябедниками, умов самых низких. Кругом начали шептаться, мол, если придут в милость и во власть Лопухины, то всем государством завладеют. И сам Петруша матушку укорял за то, что таких родственников скандальных ему подсудобила и жену немилую. Однако все это были вполне переживаемые мелкие нелады… А вот когда явился при дворе Франц Лефорт, тут-то и схватилась Наталья Кирилловна за голову.

      Ведь увенчав себя шапкой Мономаха и взойдя на трон, Петр стал самодержавным государем, сам себе и всей державе Русской хозяином сделался, значит, считал, что все ему теперь позволено, от высокого до низменного. И когда невмоготу становилось ему терпеть монаршее благолепие, он облачался в кургузое и нелепое немецкое платье, натягивал на свои длинные, голенастые ноги женские чулки, всовывал ступни в башмаки с пряжками, прятал крутые кудри под париком, склеенным из волос каких-то иноземных баб, – и только его и видели! Теперь он не только на озерах пропадал, но и в Иноземной слободе. И слухи, которые о его подвигах тамошних доходили, повергали Наталью Кирилловну в ужас.

      Лефорт, проклятущий Лефорт, сводил его то с одной девкой непотребной, то с другой. Распробует какую-нибудь сам, словно придворный отведыватель блюд, а потом подсовывает распочатую непотребницу русскому царю. Наталья Кирилловна слышала о дочери ювелира Боттихера, потом о дочери кабатчика Монса и не сомневалась, что имя девкам – легион.

      А все почему? Потому что жена Петрушу не прельщает! Вот она-то, Наталья, в свое время так царя-батюшку Алексея Михайловича к себе причаровала, что он и глянуть в сторону не смел, не то чтобы по чужим постелям шарахаться. А Дунька Лопухина… Тьфу на нее, одно слово!

      Наталья Кирилловна совершенно напрасно сравнивала сына с отцом, с государем Алексеем Михайловичем. Хоть и любил Алексей Михайлович постельные утехи, однако сравниться с Петром по одержимости никак не мог. То есть они вообще были как небо и земля. Лейб-медик Вильбуа сказал о молодом государе однажды: «В теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия». Петр просто физически не мог оставаться верным одной женщине, тем более – такой робкой и стыдливой, какой была Евдокия Лопухина. Но даже окажись она, как принято выражаться теперь, раскованной, это вызвало бы у мужа только лютый гнев и ревность. Что желательно видеть в любовнице, то не прощается жене! Жена должна рожать, а не затейничать.

      Евдокия, впрочем, исправно рожала: сначала сына Алексея, потом еще двух сыновей – Александра и Павла, однако они умерли во младенчестве, а старший остался жив. Но и сын был так же немил отцу, как и жена – мужу. Всё, как родила младших, так будто отрезало: ни ночи больше не проводил с нею Петр. Дневал и ночевал в Немецкой слободе.

      Тошно было Евдокии. Доходили слухи о «Монсихе», которая прочно пришила к своей юбке ее, Евдокииного, мужа. Уж и этого было бы довольно, чтобы чувствовать себя несчастной. А тут еще матушка-свекровушка знай шипела, каждый шаг охаивала, каждое слово переговаривала, поедом ела. Да только ли она одна? И золовка, Наталья, туда же… Да разве дело, чтоб сестра брата так ревновала, как она ревновала Петра? Любовнице такое пристало, но не родной сестре. Или… или правду шепчут старухи по темным, тайным кремлевским закоулкам? Шепотки, невзначай улавливаемые Евдокией, приводили ее в ужас, заставляли отмахиваться, открещиваться,