Кракатук. Александр Аланн

невник, тоска. Тоска, и только тоска. Пожалуй, самое распространённое здесь состояние среди всех остальных. А поверь, других почти и не бывает. Выводя слово за словом в твоём пожелтевшем от времени нутре дрожащей рукой, я порой взираю на проплывающие мимо надгробия, но думаю отчего-то в большей степени не о покойниках и смерти, а о жизни…

      Но постой! Позволь сделать лишний глубокий вдох. Наверное, следует быть более последовательной, как считаешь? Ведь потому мои мысли напоминают ворох вырванных из старой книги страниц. Я так же непостоянна, как непостоянны события последних суток. К слову о ранее упомянутой последовательности, – по мере того, как я пишу, что-то иногда всплывает; там, в памяти. Что-то, что я уже успела основательно подзабыть. А забывать нельзя. Это я точно помню. Потому и делюсь с тобой всем, что врезается в мою чёрную голову. Без последовательности, без постоянства.

      И правда, давай так – ты молчи, а я расскажу тебе обо всём. Расскажу о тоске и жизни в Скогвинде, а потом, возможно, и о смерти. Может ты уже всё это слышал, – я даже почти уверена, что так оно и есть, – но не думаю, что ты будешь очень уж против, если я повторюсь.

      Что ж, – значит жизнь и тоска… Последняя всегда рядом, будто верный враг. С тоской простые работяги встают со своих скрипящих коек, с тоской взирают на себя сквозь призму засаленных зеркал в своих однотипных ванных, с тоскливой тошнотой впихивают в себя ещё с вечера приготовленный завтрак, и с тоской же взбивают на заметённых напрочь тротуарах траншеи по пути на свои тоскливые работы. Но не грусти! Не поддавайся! Постарайтесь всё же раньше времени не становиться частью этого сонливо-унылого круговорота и продолжить со мной путь. Путь к чему? Прежде всего, к моему виденью жизни нашего странного городка, которое всегда отличалось от классического, пахнущего плесенью и пожухлой травой, а в особенности отличается теперь.

      Знаешь, Дневник, сколько себя помню, Скогвинд был таким всегда. Молчаливым, неприветливым, тёмным, до дрожи свежим и одновременно затхлым… Крохотный норвежский городок, испокон веков служивший перевалочным пунктом между северной шахтой Баэрброл в комунне Томсноу и портом Фисктунген, всегда был гадким утёнком среди своих более развитых одногодок-соседей. Оно и понятно, – те переросли в относительно процветающие и густонаселённые города, а Скогвинд… Скогвинд, в конце концов, вновь стал самим собой.

      Большую часть затхлой атмосферы чудесного городка можно передать одним лишь упоминанием о месте, где этот самый городок решил обосноваться. С северной его стороны распростёрся бескрайний лес Дэл Морке, – угрюмый и злой старик, который давно переступил черту прекрасной моложавости и обратился в пугающее сплетение из переросших елей и сосен. С юга, в контраст Морке, робко частят молоденькие поросли, обрамляющие долину Хвитдол беспорядочно разбросанными пятачками. С запада располагается перевалочный пункт между лесами и вышеупомянутым молодняком, – обитель вонючих болотистых проплешин, со стороны которых в весеннюю пору на окраины города частенько наступают грязно-бурые паводки. С востока же притаилась граница с Советами, отделённая от Скогвинда одиннадцатью километрами разбитого подобия дороги и непролазной чащобы. Как видишь, природа давно уже подчинила эти земли себе, и её ощетинившаяся острыми ветками лапа с годами всё крепче сжимается вокруг города. Загнивающая промышленность, нехватка рабочих мест, и, как следствие, всё более явные следы запустения – вот, пожалуй, самые примечательные особенности Скогвинда. Бывает, что пустуют целые кварталы, и семьи, подкопив достаточно денег, уезжают прочь, лишь бы вскорости позабыть всё то, что связывает их с родным городом. Так, бывает, пронесётся мимо окна старенький автомобиль, и янтарные окна какого-нибудь уютного домишки в Скогвинде навсегда остывают. Тогда мне становится грустно, и я в течение нескольких минут размышляю о чём-то в полной тишине. Но знаешь, после я всё забываю; мысли всякий раз покидают меня, чтобы вернуться в следующий раз, когда очередные два трусливых огонька убегают из моего тихого Скогвинда.

      Впрочем, начать новую жизнь удаётся далеко не всем. Кому, как не мне, это знать. Вечера в полярную ночь длятся неделями, и потому для меня они – большая радость. Ты наверняка помнишь, Дневник, – я всегда предпочитала живому общению чтение. И чтение не столько книг, сколько чего-то такого, что касалось непосредственно меня самой, людей, которых я знаю – пусть хотя бы и не лично, по рассказам посторонних, – но всё же чего-то близкого, находящегося рядом, под боком. Ощущая ко всему полузабытому и скрытому временем нездоровый интерес, бывает, что я часами склоняюсь над иссохшимися кипами бумаг и тщательно просматриваю длинные сводки из единственной городской газеты «Белая правда», в которых упоминаются случаи загадочных смертей. Люди умирали и умирают от странных болезней, особенно в последнее время, внезапных нападков диких зверей, и самых нелепых несчастных случаев, которые только можно себе вообразить. А ещё люди бесследно исчезают…

      Хм… Не знаю к чему, но вспомнилось отчего-то, как раньше Фрита по утрам вглядывалась в лес, в тёмные провалы между деревьями, будто кого-то искала там взглядом, и всё что-то повторяла… Слово за словом, фраза за фразой.

      Что-то