Тушите свет. Леонид Зорин

ез письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

      1

      Когда на меня, вчерашнего отрока, обрушилась любовная буря, моя возлюбленная, превосходившая меня и своим опытом и годами, красивая, великодушная дама, почти матерински меня вразумляла:

      – Ты должен помнить и понимать – у нас с тобой обречённое чувство.

      Я не придавал этим вздохам большого значения – много ль в них толка в эти минуты счастливой одури?

      А вспомнил я их, когда позабылось наглухо, намертво, безвозвратно много значительных, важных слов.

      Тогда и вспомнилась и, как ожог, меня опалила её наука.

      – Чёртова баба, – подумал я, – ты меня походя отравила.

      2

      Однажды утром мне позвонила вдова знаменитого поэта.

      Голос её звучал прерывисто, не сразу я понял, что она плачет.

      Потом беспорядочно заговорила:

      – Пойми… Он забыт… Никому не нужен…

      Я стал утешать её:

      – Это не так. Кто-кто, а он совсем не забыт. Сколько раз слышал я, как звучат снова и снова его стихи. Уже давно они стали песнями.

      Она упорствовала:

      – И никто не связывает их с его именем.

      – Так это ж и есть самое истинное, самое подлинное признание.

      – Слова… слова… его имя забыто. Он не участвует в нашей жизни.

      Я выбросил козырного туза:

      – Повседневная жизнь вообще не вспоминает о литературе. Ты думаешь, Александр Сергеевич вот так, что ни день, не сходит с уст?

      Она помолчала, потом сказала:

      – Пушкину ничего не нужно. А нам с ним – нужно. И мне и ему.

      Я даже не понял, а ощутил: она права своей, только ей принадлежащей, своей единственной безоговорочной правотой.

      Так мы задуманы, так устроены. Нам важно, чтобы нас вспоминали.

      3

      И всё же, последние слова стареющей, одинокой женщины меня удивили и растревожили.

      – Что это значит, «ему это нужно»? – спрашивал я самого себя. – Ему на земле ничего не нужно, он навсегда теперь избавлен от угнетающего живых тайного страха бесследно исчезнуть вместе с дымком из трубы крематория. И так скоротечна людская память? Лишь след на тропинке, он зарастёт полынью с бурьяном, а в лучшем случае застынет на библиотечной полке.

      Но мало что мне внушало столь жгучую и разрушительную тоску, как эти могильники в переплётах.

      Столько надежд, заветных дум, тайных страстей погребено в этих торжественных саркофагах, в их уважительной тишине.

      Кончилось тем, что я избегал входить в эти достойные храмы. С таким воспалённым воображением лучше держаться от них подальше.

      4

      В том, что трудней всего на свете договориться с самим собой, я убеждался неоднократно.

      Спор с оппонентом можно прервать, сославшись на выдуманную причину, хотя бы – на недостачу времени.

      Спор со своей бессонной памятью – она и становится в зимние ночи нашим единственным собеседником – длится до конца наших дней. Его неуёмность неистощима.

      Естественно, больше всего дискуссий у нас вызывал институт государства. Запомнил и понял я только то, что государство родилось из нашей неприязни к свободе, что нам без свободы и легче и проще.

      Мог ли стерпеть я подобный глум? Лучшая пора моей жизни пришлась на окаянные годы угрюмой деспотической власти, и литератору, не лишённому самых естественных амбиций, было непросто понять, что делать. Строчить добросовестные диктанты под неусыпным оком цензуры было бессмысленно и унизительно. Писать, сознавая, что ты похоронишь своё новорождённое дитя до лучших времён, невыносимо. Да и дождёшься ли ты при жизни лучших времён? Надежд немного. Как знать, возможно, они окажутся ещё того хлеще, и будет ли надобность в том, что родил и держал на цепи?

      Скорее всего, сбережённые строки пожухнут, выцветут и скукожатся. Каждому овощу свой сезон.

      5

      Две трети своей литераторской лямки я терпеливо вёл дневники. И мой постоянный собеседник всегда издевательски замечал, что это сомнительное занятие.

      Само собой, при большом желании можно назвать эти отчёты трогательными, а можно и фыркнуть – экие девичьи фигли-мигли.

      Но есть ещё жгучая потребность не дать своей жизни уйти в песок, остановить летучие дни, приколотить их к белой бумаге…

      Мне не было и пяти годков, когда я сказал, что буду писателем, уверился, что цену имеют только две вещи – перо и бумага, только они. Что больше мне ничего и не нужно. За письменным столом и пройдёт отпущенный мне срок на земле.

      Ну что же, есть такая профессия – автор. Простое точное слово, и нет в нём неистребимой претензии, сопутствующей слову «писатель».

      Допустим. Но автор дневников? Звучит и странно, и необычно.

      К какому жанру их отнести? Можно быть