Изоляция. Иван Плахов

>

      ИЗОЛЯЦИЯ

      1-актная пьеса

      Эпиграф:

      – Ну что это такое гей-бар? – спросил Ондин.

      – Я, гомосексуалист, туда идти отказываюсь. Почему это меня нужно отделять?!

      – Правильно, – согласилась Герцогиня, – тебя нужно не отделять, тебя нужно изолировать.

      Энди Уорхол, «Попизм»

      От автора

      Большинство сочтет эту пьесу непристойной и недостойной постановки. Но это не так. Ведь она написана на том языке, на котором мы сейчас разговариваем между собой. Правда жизни такова, что то, что нам выдают за норму языка, на самом деле нормой не является.

      Жизнь диктует нам правила, которые сильнее тех моральных запретов, которыми прикрываю срамные места наших насквозь сгнивших духовных ценностей. Не закон, а язык диктует нам, как писать и о чем, потому-что мы живем в пространстве слов. И как Каин, отвечая Богу о Авеле, оправдывался тем, что он не сторож брату своему, так и пишущий эти строки не сторож своему языку.

      Язык проговаривает в нас без нашего ведома то главное, чем мы сейчас живем. Иногда запах мочи слаще фимиама: он говорит о том, что ты еще жив, а не мертв. Так же и русский мат является признаком того, что наш язык еще жив и умирать не собирается. Только в мертвых языках нет непристойностей.

      Действующие лица:

      Первый, худой и нервный;

      Второй, толстый и жизнерадостный;

      Сережа, просто псих;

      Волк, круглый и кучерявый, словно славянский Лель или Купидон;

      Маша, официантка;

      Доктор и два санитара.

      Сцена 1

      Две стены радостно-зеленого цвета пересекаются в центре сцены под острым углом, в левой и правой стене по одной двери, в углу стоит круглый стол. За столом, накрытом белой скатертью, сидят двое. Первый и Второй. На столе графин с водкой и две рюмки. Звучит музыка T-Rex.

      Первый. Хорошо, что мы здесь вдвоем. Можем поговорить

      Второй. О чем? Можно подумать, что в ресторан приходят только лишь затем, чтобы поговорить.

      Первый. Тогда давай выпьем.

      Второй. Давай.

      Первый. Ну, что же, за нас.

      Второй. За нас, безумцев праздных.

      Чокаются и выпивают.

      Второй. Ну вот, а теперь можем поговорить?

      Первый. О чем?

      Второй. Да о чем угодно. Например, о сексе.

      Первый. О сексе? О сексе это хорошо. О сексе можно. Секс я люблю. И говорить и заниматься.

      Хочется, хочется, хочется

      К голой жопе прижаться щекой.

      Второй. Прямо-таки стихи. А ты, оказывается, поэт. Прямо сукин сын.

      Первый. Ну, сукин сын, не сукин сын, а как Пушкин кое-что умею. Кстати, вспоминается мне тут один случáй для начала, как я одну поэтесску оттараканил, пользуясь к случаю терминологией Чехова, по полной программе.

      Второй. Интересно, интересно, за это надо выпить.

      Первый. Не возражаю.

      Чокаются и выпивают.

      Первый. Да, сука, нах, бля. Кстати, поэтесска эта и правда была редкостной блядью. Дочь мичмана из Севастополя.

      Второй. Представляю себе, какие стихи она писала. Дочь мичмана!

      Первый. Стихов я ее не читал, мне хватило одной ее строчки, которую я услышал на поэтическом вечере: «Трубы горят на закате похмелья». Просто хотелось переспать с поэтессой. Прикоснуться к прекрасному.

      Второй. А ты романтик, черт побери.

      Первый. А то! Она же поэтесса, чтобы там не говорили. Представь, какой кайф получаешь, когда тебе сосет женщина, воспевающая этими самыми губами красоту своей любови. Ведь у нее рот – это орган чуйвств, инструмент, посредством которого она изливает свою душу. Душу поэта!

      Второй. В твоем случае, поэтессы.

      Первый. О да, На-та-ша! Ша, я вам всем скажу за всю Одессу. У нее был неистребимый украинский акцент. Все-таки 20-ть лет под властью Украины даром для русскоязычного населения не прошли. Когда я ее первый раз увидел, мне захотелось влепить ей пощечину, чтобы заткнулась.

      Второй. А ты азартный, мой озабоченный друг. Что, любишь садо-мазо? Побои и ласки?

      Первый. Дурак ты, честное слово, дурак. Было в ней что-то такое непристойное, что бесило и дико раздражало меня. Детская, неподдельная искренность. Не испорченность, что ли, какая-то чистота, которую в ней еще не успели растоптать и вытравить. А чистота раздражает. Скажу больше, бесит. Чистого человека хочется сразу окунуть в грязь, чтобы он стал таким же, как мы с тобой.

      Второй. Подонком общества?

      Первый. Наоборот, дурак. Мы с тобой столпы, краеугольные камни, на которых стоит это здание порока. Мы те ступени, по которым течет горящая нефть. Помнишь, как у Гребенщикова?

      Второй. Не помню, но принимаю