Реалисты и жлобы. Галина Щербакова

и жди, что-нибудь сейчас рявкнет.

      Рявкнул:

      – Что это возле тебя, Мария, мусору больше всего?

      – А у меня работа мусорная, – ответила закройщица Мария, с которой он вместе учился. – Я ведь не с бумажками, как ты, вожусь, а с дерьмом! – И она ткнула прямо в лицо Николаю кусок остро пахнущей клеенки, из которой шилась детская обувь.

      Им уже сигналил Кузьма Минин, стоя у своей директорской каморки. Он закрыл за ними дверь, взял в руки коробку с принесенными босоножками, вынул их и бросил в объемистую корзину для мусора. Потом он открыл дверцы широкого, во всю стену, шкафа и стал выбрасывать на стол всякие разные босоножки. Татьян а а ж ахнула. Она понятия не имела, что такие тут шьются. Аккуратненькие, мягкие, на клею…

      – Это на экспорт? – засмеялся Николай. – В центр, – бросил Кузьма. – Выбирай.

      – Выбирай, – повторил Николай.

      Татьяна робко взяла такие точно по фасону, какие у нее и были, только сделанные как следует.

      – А почему остальное качество плохое? – строго, начальнически спросил Николай.

      – А то ты не знаешь, – вяло ответил Кузьма. – Товар какой… А шьет кто? У меня ж сапожников нет…

      – Ищи! – сказал Николай. – Проявляй инициативу!

      – Счас, разбегусь… – засмеялся Кузьма. – Ты, Коля, меня словами не пугай… Втравили вы меня в это дело, себе не рад… И не трогай, Христа ради, Марию… У меня некого сажать на раскрой клеенки… Воняет же, зараза…

      Татьяна вышла с Николаем вместе, а дальше их дороги шли в разные стороны – ей налево, ему направо.

      – Между прочим, географический есть и у нас, – сказал он тихо.

      «… Двадцать семь лет, двадцать семь лет», – думала Татьяна, глядя, как медленно заглатывает Николай водку. Он любил – медленно. Маленькими глотками. Двадцать семь лет – как один день. Зачем? Для чего? Чтоб родить детей? Чтоб жить в Москве? Она не так давно вдруг осознала бессмысленность их жизни вдвоем, призналась себе, что никогда ведь, в сущности, и не любила его. Сейчас же она вдруг осознала: она способна встать и уйти из этой квартиры, от сына, от этого мужика с омерзительными руками, уйти навсегда, и пусть не будет этих двадцати семи лет. Уйдет, и не будет.

      – Налей-ка мне, – сказала она Николаю, протягивая ему чашку.

      – Молодец! – похвалил Николай. – Имеешь, значит, сочувствие…

      – Нет, – ответила Татьяна, – не имею… Что тебе сочувствовать? Тебе этого никогда не требовалось…

      – Потребовалось, – сказал он. – Жизнь сделала крен…

      Виктор Иванович

      Виктор Иванович гулял с собакой Бартой с половины восьмого до восьми. Он любил это свое собачье время. Любил неспешность, необязательность мыслей, которые к нему приходили, пока Барта присаживалась, или гоняла воробьев, или тянула носом в каком-то ей одной известном направлении. Виктор Иванович проживал эти полчаса полно и счастливо. Он был как бы извлечен на это время из жизни и становился только собачьим хозяином, уже немолодым, в котором пенсионность возраста надежно скрыта хорошим массажистом и доброкачественным