Восемь с половиной историй о странностях любви. Владимир Шибаев

ветвях бумажные фонари. Танцуют танго. Девчонки парами бегают по аллее. Давно ушла война, и вот страх ушел совсем. Ты жив. По крыльцу дома ползет вьюн. Ноги мокрые от вечерней росы. Играй.

      – Это когда чтоль кастелянша двойню родила?

      Опять растянул мужичок звуки, перемешал падеспань с тустепом, напялил подмосковные вечера на кривой костяк не кочегаров-не плотников.

      – Погоди, – прервал Сидоров. – Вспомни: вечер. Сидишь на скамье, кругом люди, все ждут, когда запляшут твои пальцы. Позади жизнь. И впереди жизнь? На ближних тополях бродят пары теней. На ограду с той стороны налипла мелкая детвора из соседней деревни и бросают камешки и палочки отпыливших одуванчиков. Твой аккордеон качает тугие веревки косичек. Играй.

      – Да у них в деревне никогда сверху нормы-то и не родились.

      Закачал инструмент половодье нестройных звуков, поплыли к вечернему небу пузыри довоенных южнобережных романсов, потренькали звоночки мордовских забубенных напевов. Сам оборвал музыкант затеянную им канитель.

      – Не помню, – тяжко сказал. Отвернулся.

      – Ваня, – позвола женщина. – Сыграй это танго, знаешь, в конце уже на юбилее директорши которое вспомнил. Которое она попросила, назвала.

      Сидоров посмотрел на женщину. Тонкий ее профиль заметно светился в зеленом поле остывающей к вечеру зелени. Быть может оттого, что солнечные лучи больше не плыли сиреневыми сполохами по лицу, а зарылись, иногда посверкивая яркими искрами, в листья обступивших площадку осин и кленов, может поэтому глаза женщины были теперь широко раскрыты, и она с неуместным отчаянием глядела на неловкие движения забывшего музыкальную грамоту гармониста.

      – Почему это танго? – спросил Сидоров. – Их пропасть.

      – Он играл всегда только одно, – ответила женщина. – То самое.

      – Напой, – сказал Сидоров.

      Женщина с минуту смотрела на грязный после дороги воротник его тонко вытканной дорогой рубашки, туго схвативший шею, потом приподняла взгляд и ответила:

      – Нет.

      Тогда Сидоров вытащил полтинник и сунул музыканту в карман телогрейки:

      – Играй что хочешь. Как умеешь.

      – Это за что такое. Не могу никак принять, премного виноват. Все позабыл, позабросал. Пальцы закривились. Такую сумму рублей невозможно. Не отработаю, ей Богу, год не рассчитаю.

      – Все. Играй, – отрезал Сидоров.

      И он сказал женщине:

      – Мне хотелось бы постоять еще минутку в той комнате, где я жил. Вон эти окна, наверху третье справа.

      Не сразу, но она ответила:

      – Дело вот в чем. Почти все наши ученики разъехались по домам. По ужасному стечению обстоятельств именно в этой комнате проживает мальчик, у которого недавно умерла мать. Он теперь сирота и его некому отдавать. Директор должен на днях решить что-то. Не знаю. Ну, пойдемте.

      Они поднялись по скрипучей, выструганной ногами лестнице, и вошли в комнату. При виде их с аккуратно заправленной сизым казенным одеялом постели вскочил худенький бледный мальчик лет десяти. На тумбочке возле его, одной из восьми, кровати в бутылке торчали