Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни. Вадим Михайлов

и не могли приспособиться к стилю третьего тысячелетия.

      Петербург возродился в Ленинграде, но Ленинград продолжал жить в нём, в его коммуналках, общежитиях и даже в пентхаусах.

      Платон Фолтин привычно снял с гвоздика подзорную трубу и стал настраивать фокусное расстояние, чтобы увидеть Ульяну, тяжёлые тёмно-красные шторы и батистовые дымчатые занавески её спальни.

      Но сначала в его обзор попала безумная старуха в калошах и драных чулках. Он узнал в ней соседку, обрусевшую литовку, профессорскую вдову. Она жила двумя этажами ниже. Она всегда по утрам кормила птиц хлебными крошками… Вся в чёрном, с белым платочком на шее, согнутая годами, она смеялась и болтала с воробушками. Утоляла разговором жажду общения… Птицы понимали её. Слетались к её ногам, едва она сходила в сквер…

      Там внизу были ели и сосны… Скамейки, на которых спали бомжи и грелись старики, пережившие инфаркт или инсульт. Они смотрели прощальными глазами на суетный мир, который им предстояло вскоре покинуть… На птиц в сером небе…

      Платон вглядывался в фасад дома, который высился по другую сторону сквера. Добротный, шестиэтажный, тёмно-коричневый – памятник сталинской эпохи. Квартиры там просторные, с высокими потолками, удобные для проживания.

      Там поселилась Ульяна с тех пор, как они разошлись. Жила одна, с двумя кошками. Писала стихи, сценарии, тексты для оперетт и мюзиклов… Вела кружок поэтического творчества в интернате для детей, искалеченных полиомиелитом. Она верила, что стихи лечат не только душу. Она писала их, как древние заклинания. И учеников своих учила относиться к стихам с уважением и трепетом, как и подобает относиться к магическому действу…

      Стихи предвидения, стихи озарения не часто приходят к нам, и неведомо, из каких глубин приходят они, и неведомо, почему к одним приходят, а другие ждут и никогда не дождутся.

      Ей казалось, что больные дети ближе к пониманию смысла жизни, и она хотела поддержать их, помочь им выразить в стихах ощущения и мысли, недоступные нам, здоровым…

      …Я хочу быть деревом! Большим здоровым деревом…

      Платон запомнил эту строчку из стихов одного из двенадцати маленьких неизлечимо больных поэтов. Ульяна гордилась ими и любила их. А тот, что хотел стать деревом, напоминал ей мальчика, в которого она была влюблена в детстве…

      Вот её окна. Платон видел их каждое утро…

      Ульяна смотрела в его сторону. Она стояла в широком ярком кимоно, подаренном ей работницами подшефной фабрики во время Ашхабадского кинофестиваля. Она улыбалась ему, хотя не могла видеть его за неимением окуляров…

      Обычно она щёлкала выключателем – два включения света. Это означало «Доброе утро!».

      Уже много лет их день начинался с этой световой переписки.

      И он в ответ – два щелчка выключателем.

      «Доброе утро! Со мной всё в порядке. Не беспокойся. Хорошего дня».

      Если ещё два сигнала – «Приходи! Приходи!».

      Это началось, ещё когда не было мобильников. А потом вошло в привычку.

      Они ждали условного сигнала…

      …Платон вызвал на экран белую страничку и, когда она засветилась перед глазами, написал крупно: ПДРАКИ.

      Заметил, что «А» не там стоит, где должно, что пропустил «О».

      Он с детства писал торопливо, пропускал гласные, как будто застыл на церковнославянском письме.

      Некстати вспомнил стихи Тредиаковского:

      Елизавета, О!

      Приехала в Царское Село!

      Стихи несчастного придворного поэта прилипли к его черепной коробке изнутри ещё со студенческих времён и, как он ни старался выковырять их оттуда, не поддавались. Искрили, намекали на жалкую участь поэта в России, грозили коротким замыканием, не меньше, чем первый текст Гимна страны, написанный Михалковым и Регистаном в начале сороковых годов прошлого века и подправляемый при каждой смене власти.

      Он задумался и написал первую фразу:

      …Я был любимым ребёнком, и мне часто делали подарки.

      Он всматривался в клавиатуру, отыскивая нужные буквы.

      …Потом как-то незаметно я стал взрослым, но мне продолжали дарить различные вещи и безделушки в знак любви и просто так.

      Он закрыл глаза.

      …Подарков в моей жизни было много, очень много, но в памяти остались не все.

      …Самым первым подарком был золотой крестик. Он пропал во время войны.

      Потом – серебряная ложечка – на зубок. Она вся покрыта мелким орнаментом, как будто это и не ложечка вовсе, а лицо девочки, украшенное изысканной татуировкой…

      Через лупу он рассмотрел рядом с пробой дату – 1887 год.

      …Она старше меня. Сейчас ей больше сотни лет! Что делала она полстолетия, пока не стала моей? Кому принадлежала? Хочу представить этих людей и не могу. Моя мысль натыкается на серебряную дверцу и замирает.

      Эта ложечка лежит у меня в столе.