Еврейская лимита и парижская доброта. Борис Носик

были свалены репродукции Эль Греко и Сезанна, объедки селедки – я делил каждую рыбину на две половины: голову – на сегодня, хвост – на завтра, – и – Бог милостив! – корки хлеба.

      Если повезет, придет Сандрар и накормит меня обедом.

      Войти просто так ко мне нельзя. Нужно подождать, пока я приведу себя в порядок, оденусь, – я работал нагишом. Вообще терпеть не могу одежду и всю жизнь одеваюсь как попало».

      В общем, никаких земляков (даже будущего комиссара Штеренберга, даже Цадкина) Шагал поблизости не заметил. Нормально: Цадкин тоже не заметил соученика и земляка Шагала и прочих белорусско-еврейских соседей, разве что испанца Ортиса де Сарате.

      Чужая богема

      Из этого романного отрывка, написанного совсем еще молодым, но уже романтизирующим свою былую бедность и свою юную привлекательность художником (и нарциссизм, и эгоизм гения нескрываемы), мы узнаем, что у Шагала все же были друзья в «Улье», но только не из русской нищей богемы, а из богемы французской, куда более перспективной, уже встававшей на ноги. К тому же чаще всего литературной и окололитературной. И оно понятно. Какой интерес могут представлять для уроженца еврейского местечка «русско»-еврейские фантазии Шагала? Не то для швейцарца Сандрара, проехавшего в ранней юности из Петербурга через Россию, с удовольствием вспоминающего русский язык и необычность своей судьбы. Ему и в зарисовках с хасидской окраины Витебска чудились транссибирский экспресс, таинственная Россия…

      К тому же обед в ресторане с бедным Сандраром и нищим Аполлинером – это не похлебка мадам Сегонде, не супчик мадам Острун, не картофельные «рюшки»… Даже с бедным Сандраром обедали в бистро, в ресторане на Монпарнасе, «У Бати» на бульваре Распай: в один прекрасный день Сандрар (не говоря уж о пане Костровицком-Аполлинере) вдруг становился богатым. Но главное то, что Сандрару нравились картины Шагала. В его сборнике «Упругие стихи» было два стихотворения о Шагале. Одно о том, как Шагал пишет портрет:

      Он берет церковь и пишет

      Церковью

      Он берет корову и пишет

      Коровой…

      Со всеми страстями грязными

      Еврейского городка

      И с сексуальностью обостренной

      Провинции русской

      Для Франции

      Нечувствительной

      Он пишет ее ляжками

      И глаза у него на заду…

      Второе стихотворение тоже навеяно «Ульем», живописью Шагала и его тесным ателье:

      Улей,

      Лестницы, двери, лестницы,

      Дверь открывается как газета

      Покрыта визитными карточками

      И закрывается снова

      Здесь груды, всегда груды

      Фотографий Леже, фотографий

      Тобина, которого не увидишь,

      А на обороте

      На обороте

      Безумных картин

      Набросков, рисунков, безумных творений

      И полотен…

      Пустые бутылки

      «Гарантируем качество нашего

      Томатного сока»

      Гласит наклейка

      А