Зачистка. Леонид Львович Колос

ование хотя бы тем, что он определяет координаты еврейского уголка на кладбище. Сергей Львович был в курсе истории этого вопроса. Скорее, проблемы. Евреев в городе практически не осталось. Молодежь частью обрусела, часть уехала. А старые могилы остались. Еврейских могил больше, чем живых евреев. И даже полуевреев. Кто за ними присмотрит, если потомков разнесло по миру?

      – Понятно, – невозмутимо произнес Сергей Львович.

      – В воскресенье. Как вы на это смотрите?

      – Позитивно.

      Вообще-то кладбище не входило в его планы, более того, ломало его планы. В пятницу вечером он обычно отправлялся с женой и дочкой на дачу. А в понедельник рано утром семья возвращалась в город. А теперь придется в воскресенье утром тащиться с дачи на кладбище, а потом возвращаться на дачу. Но никуда не денешься. Так диктует долг.

      – Ну, так в воскресенье в десять у входа на кладбище, – сказал Дима.

      Хотя на еврейском уголке была похоронена бабушка Маша, папина мама, Сергею случилось посетить его всего пару раз. Приходил с отцом. Почти принудиловка. На кладбище его не тянуло. Бабушку он почти не знал. Она долгое время жила в другом городе. Далеко. Сережа ездил к дедушке с бабушкой всего раз, когда заболел дедушка Коля. Давно, еще до школы. Тогда папа взял его с собой.

      Ему вспомнилась эта давнишняя поездка. Как ему было томительно скучно у бабушки! Развлекаться вволю ему там не позволяли. Как тогда сказала бабушка, не до веселья. Больной дедушка лежал в дальней комнате. Сережу к нему не пускали. А Сережа с папой, приехавший, несколькими днями раньше папин младший брат, дядя Витя, и бабушка, – жили вчетвером в другой, большей, проходной комнате. Отец с дядей Витей спали на огромном мягком, пухлом диване. Дома у Сережиных родителей такого гигантского, лоснящегося черной кожей, как кит, дивана не было. Да и ни у одного из приятелей Сережа такого дивана не видел. На таком диванище прыгать бы и кувыркаться в свое удовольствие аж до упаду. Но прыгать Сереже не позволяли, потому что шум и пыль вредны больному дедушке.

      Папа с дядей раскладывали диван на ночь каким-то непонятным, невероятным образом. Как фокус в цирке. И Сережа стоял рядом и наблюдал, пытаясь уловить таинственную механику превращения дивана в плоскую кровать. Диван, наверное, не очень-то желал поддаваться, превращаться в кровать. Сопротивлялся, и скрипел, как обиженный. На его выдвижной части не хватало одной ножки, и папа подставлял вместо нее два толстых тома из дедушкиной библиотеки. А чтобы днем не было тесноты, папа утром, снова под обиженный скрип и кряхтение, превращал кровать в диван. Сережа спал на легкой и подвижной, как тачанка, раскладушке. Папа и дядя Витя раскладывали диван заранее, но ложились позже. И Сережа изобретал предлоги, чтобы понежиться на диване. Но бабушка на его прихоти не поддавалась. Сказала, как отрезала: каждому свое место. И Сережа понял, капризы тут не прокатят. А еще Сережа обиделся, когда услышал как бабушка, понизив голос почти до шепота, спросила отца, не нужен ли Сереже на ночь горшок. Ему было тогда уже почти шесть лет. Но папа объяснил ему, что бабушка просто давно не имела дело с детьми такого возраста, и просто забыла.

      Раскладушка имела свои плюсы. Это была раскладушка для взрослого, не то, что в их детском саду. Бабушка несколько раз на ночь должна была вставать к дедушке, поэтому раскладушку поставили подальше от прохода в дедушкину комнату, и от прохода к ванной. То есть, вплотную к горке. Странным словом горка бабушка называла уставленный посудой небольшой стеклянный шкаф со стеклянными же полками. И эта горка была просто сказочной горой, кладовой чудес. Мама нечто похожее называла сервантом. Но у них дома что, не было той странной, затейливой посуды, что в бабушкиной горке. Рюмочки с вензелями и узорами, вазочки и чайнички невероятных цветов и форм, тоже с вензелями, а также блюдца и тарелки с красочными узорами, расписанные, точно картинки в книге с волшебными сказками. Как однажды назвала их бабушка, остатки былой роскоши. А на одной тарелке была изображена целая картина: на опушке леса стоял кто-то, одеждой похожий на царевича, в доспехах и с луком. Но самым красивым Сереже показался перламутровый кувшинчик. Ночью, когда выключали центральную люстру, и на бабушкины остатки роскоши падал свет от ночника, кувшинчик отдавал таинственным волшебным свечением, с переливами из зеленого в сиреневое.

      Бабушка все переживала, что через матрас пройдет холод, и подложила Сереже снизу вдобавок шерстяное одеяло. И еще норовила подоткнуть одеяло, которым его укрывали, чтобы он не раскрылся ночью и не простыл. Но, укрытый так, Сережа чувствовал, себя словно в силках, и понемногу выдергивал из-под матраса край одеяла. Засыпая, он вглядывался за стекло горки. Горка превращалась в сказочный расписной замок со стеклянными вратами. Иногда, проснувшись среди ночи, он слышал, как посуда в горке едва позвякивает. Это ходит бабушка. То к ванной, то к дедушке. На кухне горит свет, дверь из комнаты в коридор приоткрыта, и виден кусок освещенной стены коридора.

      Сережа раньше и предположить не мог, что кто-либо из его родни способен на такую жуткую процедуру, как колоть уколы. А между тем бабушка это делала несколько раз в день. И даже ночью. И хоть таинства укола выполнялись за дверью, в дедушкиной комнате,