Анна Австрийская. Первая любовь королевы. Шарль Далляр

старше меня, но тоже был бы не храбрее. Не все женщины похожи на пансионерок Неве, с которыми сейчас становится ловко. Я сошлюсь на герцога; он гораздо старше нас; не правда ли, кузен, что есть женщины, глаза которых, как ни ласковы и нежны, внушают страх и робость?

      – Это правда, ваше высочество, – серьезно отвечал герцог.

      – Это именно случилось со мной. Но сегодня я решился и положился на обоих вас, чтобы поддержать меня и помочь мне.

      – Вашему высочеству известно, как я вам предан, но я не вижу, каким образом могу быть вам полезен в подобном обстоятельстве, – сказал герцог Монморанси.

      – И я также, – сказал Морэ.

      – Пойдемте со мною. Я скажу вам это по дороге.

      – Куда мы идем?

      – Во дворец моей матери или, лучше сказать, в тот, который выстроил возле нее верный союзник.

      – Кардинал!

      – Мы идем в Малый Люксембург?

      – То есть я иду туда один, потому что не могу, несмотря на мое желание, привести двух свидетелей на любовное свидание.

      Он взял под руку своих двух товарищей и увлек их за собой.

      – Послушайте, друзья мои, – сказал он, – вот чего я жду от вас. На улице Феру есть кабачок, куда аббат Ривьер водил меня один раз. Там вы найдете в ожидании меня яркий огонь и хороший стол. Я прямо веду вас туда. В этом костюме нас не узнает никто, притом в этом кабачке мало кто бывает. Сначала мы опорожним несколько бутылок анжуйского. Беарнец, мой уважаемый родитель, знавший в этом толк, имел привычку говорить, что бутылка хорошего вина служит лучшим приготовлением к любовному предприятию.

      – Король Генрих IV был прав, – смеясь, сказал герцог. – Вино поддерживает храбрых и оживляет робких.

      – Я хочу сегодня же применить на практике это правило, а никогда не представится лучшего случая, если кардинал, со своей стороны, отправляясь странствовать, оставляет мне свободный доступ в свой дом.

      – Ах, Гастон! – вскричал граф де Морэ. – Ты говоришь нам слишком много или слишком мало, но настолько однако, что мы можем понять. Твоя снисходительная красавица, назначавшая тебе три свидания, не может быть никем иным, кроме как мадам де Комбалэ.

      – Племянница кардинала!

      – Она сама, господа, – сказал семнадцатилетний донжуан, самонадеянно приосанясь.

      – Позвольте, ваше высочество, – сказал герцог Монморанси, – я приехал из армии с берегов Сентонжа и не знаю, что происходит при дворе, однако мне показалось, что мадам Комбалэ, после своего вдовства, особенно с тех пор, как дядя сделал ее статс-дамой королевы-матери, предалась строгой набожности. Она, кажется, уже не носит ни жемчуга, ни бриллиантов, ни нарядных платьев, и ее не видно ни на балах, ни в спектаклях. Мне говорили, что она ведет жизнь такую благочестивую и суровую, что ее величество Мария Медичи, ваша мать, очень уважает ее.

      – Вот что действительно говорят вслух, но, так как вы не знаете, кузен, я вам скажу, что говорится тихо. Уверяют, будто после своего вдовства, и даже прежде, мадам де Комбалэ – любовница кардинала, а его преосвященство, который может назваться негодяем больше всех нас, назначил