Россия в концлагере (сборник). Иван Солоневич

внутреннем дворе ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. – Вот тут работают люди, которые были приговорены даже к расстрелу, и тут они своим трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Наша задача – не карать, а исправлять…

      Я сижу в мягком кресле, курю папиросу и думаю о том, что это дипломатическое вступление решительно ничего хорошего не предвещает. Добротин меня обхаживает. А это может означать только одно: на базе бесспорной и известной ГПУ и без меня фактической стороны нашего дела Добротин хочет создать какую-то «надстройку», раздуть дело, запутать в него кого-то еще. Как и кого именно – я еще не знаю.

      – Вы, как разумный человек, понимаете, что ход вашего дела зависит прежде всего от вас самих. Следовательно, от вас зависят и судьбы ваших родных – вашего сына, брата… Поверьте мне, что я не только следователь, но и человек. Это, конечно, не значит, что вообще следователи – не люди… Но ваш сын еще так молод…

      Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповедь.

      – Скажите, пожалуйста, товарищ Добротин, вот вы говорите, что не считаете нас опасными преступниками… К чему же тогда такой, скажем, расточительный способ ареста? Отдельный вагон, почти четыре десятка вооруженных людей…

      – Ну, знаете, вы – не опасны с точки зрения советской власти. Но вы могли быть очень опасны с точки зрения безопасности нашего оперативного персонала… Поверьте, о ваших атлетических достижениях мы знаем очень хорошо. И так ваш брат сломал руку одному из наших работников.

      – Что это – отягчающий момент?

      – Э нет, пустяки. Но если бы наших работников было бы меньше, он переломал бы кости им всем… Пришлось бы стрелять… Отчаянный парень ваш брат.

      – Неудивительно. Вы его лет восемь по тюрьмам таскаете за здорово живешь…

      – Во-первых, не за здорово живешь… А во-вторых, конечно с нашей точки зрения, ваш брат едва ли поддается исправлению… О его судьбе вы должны подумать особенно серьезно. Мне будет очень трудно добиться для него… более мягкой меры наказания. Особенно если вы мне не поможете.

      Добротин кидает на меня взгляд в упор, как бы ставя этим взглядом точку над каким-то невысказанным «i». Я понимаю – в переводе на общепонятный язык это все значит: или вы подпишете все, что вам будет приказано, или…

      Я еще не знаю, что именно мне будет приказано. По всей вероятности, я этого не подпишу… И тогда?

      – Мне кажется, товарищ Добротин, что все дело – совершенно ясно и мне только остается письменно подтвердить то, что вы и так знаете.

      – А откуда вам известно, что именно мы знаем?

      – Помилуйте, у вас есть Степанов, г-жа E., «вещественные доказательства» и, наконец, у вас есть товарищ Бабенко.

      При имени Бабенко Добротин слегка улыбается.

      – Ну у Бабенки есть еще и своя история – по линии вредительства в Рыбпроме.

      – Ага, так это он так заглаживает вредительство?

      – Послушайте, – дипломатически намекает Добротин, – следствие ведь веду я,