Смеяться и свистеть. Юрий Нечипоренко

Тоже мне копьеметатели!

      Один раз шёл я себе тихо-мирно домой, вдруг чувствую: что-то не то… Шум какой-то – шорох и свист. Оборачиваюсь: летит по небу ёлка, прямо как спутник Земли! И неотвратимо приближается ко мне, иголками шелестит. Я чувствую, что уже не успеваю увернуться, сажусь на землю, закрываю лицо руками: бац! Своим остриём, которым к крестовине крепится, она приземляется прямо мне на темя…

      Долго не заживала рана. Макушка была выбрита: там смазывали зелёнкой. Потом на этом месте проросла щетина – как зелёные иголки. Хорошо ещё, что ёлка не выросла на голове! Странное, конечно, зрелище – зелёная проплешина среди волос; видно, поэтому и прозвал меня Петька Плешью Водяной.

      Бледной Поганкой он дразнился из-за того, что я просиживал целые дни над схемами из журналов, по которым безуспешно пытался спаять радиостанцию. От этого, конечно, портился цвет лица.

      Обзывал он меня Лысой Башкой и Ёжиком, когда я сжёг себе волосы, играя с порохом.

      Я обижался на новые прозвища. Это и нравилось Петьке больше всего: неожиданно оглушить новым словцом – и пронаблюдать развитие обиды. Сначала доходил смысл, и я решал, насколько это обидно, а потом уже обижался – более или менее сильно. Если обижался несильно – дулся. А если обида была сильной, если кличка брала за живое, то на глаза навёртывались слёзы. Я кричал, что он изверг и супостат, топал ногами, обзывал его сам и убегал. Так было с Бледной Поганкой. Поганка имеет ядовитый оттенок. Выбрал он не доброе прозвище Опёнок или хотя бы яркое – Мухомор, а самое противное – Бледная Поганка!

      Петька, конечно, был вредным, но, кроме него, у нас во дворе в то время не было мальчишек, приходилось волей-неволей с ним ладить. Раньше он не был таким противным, мы играли вместе в казаков-разбойников и жмурки, но потом он прямо ополчился на меня! Наверное, его самого где-то прижимали – дома или в школе, – вот он и отыгрывался на мне!

      Но все эти мерзкие прозвища не приживались, сами собой отпадали и не шли ни в какое сравнение по популярности с самой старой и непонятной кличкой Шпак. В нашем классе все мальчишки меня называли так. Во дворе – опять Шпак. И лишь дома эта кличка не прижилась. Папа удивился, когда услышал, – и этого хватило, чтобы сёстры больше так меня не дразнили. Получалось, что, выходя из дома, где жил с именем человека, я превращался в какого-то заурядного Шпака. Словно снимал мундир важной и загадочной армии…

      Со временем я как-то обвыкся, притерпелся к этому прозвищу и перестал обижаться. Начал даже задумываться: может, не случайно у меня такая судьба, может, и правда в чём-то мы родственники со скворцом, что свистел у нас со скворечника на тополе. Я переживал за него, присматривался к этому бедному отцу семейства, который кормил свою орущую ораву. Птенцы высовывали жёлтые клювы, разевали их, как прищепки, и пищали истошно, если он подлетал к ним и притаскивал червяков.

      Песни скворца меня радовали. Когда он щебетал по весне скрипучим голосом, было очень приятно. Не могу понять, почему считается, что соловей как-то необыкновенно красиво поёт – и от него все млеют. По-моему, слава его раздута. Слышал его несколько