33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине. Евгений Анташкевич

от Сорокина и посмотрел на него.

      – Михаил Капитонович, а вы хоть знаете, от чего вы отказались? Одинцов, ты сказал их благородию, от чего они отказались?

      – Не беспокойтесь, господин капитан, я не отказался, я попросил подождать вас, и вот, я тоже с гостинцем, – сказал Сорокин и показал рукою на бутылку яванского рома, которая, одинокая и неоткупоренная, стояла на столе.

      – А откуда это, если не секрет? – Штин взял бутылку и стал разглядывать этикетку.

      – Не секрет! Гвоздецкий на несколько дней ездил во Владивосток и привёз, и, по-моему, много.

      Штин насупился и поставил бутылку на стол.

      – Нет уж! Обойдёмся без его подарков. Понятно, конечно, дарёному коню в зубы не смотрят, но иногда надо смотреть в глаза тому, кто дарит. Одинцов! – снова крикнул он.

      – Тута я, ваше благородие!

      – Тута! Сколько раз я говорил тебе, что тута может быть только Марфута! Или уже другую нашёл? А?

      Одинцов потупился.

      – Представляете, Миша, мы замерзаем на Волочаевской сопке, а он нашёл-таки себе… А, Одинцов?

      «Одинцов – Огурцов!» – вдруг пришло в голову Сорокину, и тут он заметил, что Штин хромает.

      – Что с ногой, ранение? – спросил он Штина.

      – «Малыш уж отморозил пальчик!» – в ответ процитировал Штин.

      – А мат ему грозит в окно! – сказал сидевший рядом с Вяземским поручик Суламанидзе. Когда Сорокин вошёл в каземат форта № 5, он застал там скучающих поручика Вяземского и поручика Суламанидзе, с которым до этого не был знаком.

      – Не мат, а мать, князь! – сказал в его сторону Штин.

      – Я знаю, что не мат, а мат, но нэ получается, и какой я княз, если как рядовой в атаку бэгаю?

      – Да, вы правы, перед пулей что жид, что эллин, – ей, госпоже, всё едино. Одинцов? – снова крикнул Штин. – Готово? Как учил?

      – Так точно, ваше благородие, как учили – в этой – в грязи, то бишь в глине…

      – Я тебе дам «в грязи»… – Штин замахнулся на денщика, но тот увильнул. – В глине, глиняная твоя душа, в глине!

      Неси, чтобы одна нога тут, а другая…

      – Тама!.. – огрызнулся Одинцов и выскочил из каземата.

      – Шельма, ведь говорил-говорил, а он всё кривится, всё, говорит, одно: что грязь, что глина. Неуч царя небесного!

      – Олух, гаспадин капитан! Русские говорят – «олух царя небесного»!

      Штин махнул рукой и пошёл в дальний, тёмный угол каземата и вернулся оттуда с четвертью.

      – Вот, Мишель! Медовуха чистейшая!..

      – А кстати, тоже Одинцов нашёл, как и Марфуту… Штин покосился на ухмыляющегося Вяземского.

      – Что и говорить, пронырлив, стервец, там – Марфута, тут – самогон-медовуха. Между прочим, лучше любой водки и коньяка…

      – А может, не пронырлив, а просто среди своих? Мы для них «ваше благородие» «барин», а он свой? – Сказавший это Вяземский, который, как показалось Сорокину, нисколько не изменился за прошедшие с их последней встречи полтора года – только похудел, посмотрел на своего соседа, поручика Суламанидзе.

      – Ладно, господа, философствовать. Да где же он? – Штин развернулся к настежь