Концентрация смерти. Максим Шахов

не так-то часто племянник спорил с ним. – Попробуй обосновать это свое утверждение с точки зрения формальной логики, – предложил он, разливая коньяк; поднес бокал к лицу и с наслаждением втянул в себя его аромат.

      – Эти одиннадцать пленных были еще достаточно крепкими и могли поработать на благо великой Германии. У нас же есть план. Тысяча пар обуви на одного работника. А когда он вырабатывает свой ресурс, теряет силы, мы его направляем в крематорий. Они бы еще могли поработать, не исчерпали свой ресурс, – подытожил Фридрих, – а вы отправили их на виселицу. Нерационально.

      Штурмбаннфюрер криво усмехнулся.

      – Вроде бы с точки зрения формальной логики – ты прав. Но умение обращаться с человеческим материалом – это искусство. А в искусстве не все поддается логике. Публичная казнь – это спектакль. Ни одна шекспировская трагедия не сравнится с ним по силе воздействия.

      – Однако сегодня спектакль пошел не так, как мы хотели. Этот русский сыграл свою роль, которой в пьесе для него вы не предусмотрели. Он поднял дух других пленных, хотя мы рассчитывали убить в них волю к сопротивлению… – Фридрих хотел развить мысль, но дядя перебил его.

      – Ты считаешь, что я излишне жесток к рабочей скотине? – Комендант поднялся, взял со своего письменного стола фотографию в деревянной рамке и поставил на журнальный столик так, чтобы ее могли одновременно видеть и он сам, и племянник.

      С черно-белого снимка на коменданта и лагерного врача, белозубо улыбаясь, смотрел молодой ариец в форме танкиста.

      – Последние годы вы не виделись. Но ты должен хорошо помнить моего Эрнста.

      Фридрих кивнул.

      – Да, мальчишками мы часто гостили у деда под Мюнстером. Гоняли голубей, ловили рыбу.

      – Эрнст, как и я, любил играть на скрипке. Вот только ему больше нравился Шуман, а не Шуберт. Он даже на фронт пошел со скрипкой. Служил танкистом и пропал без вести под Сталинградом. Даже не знаю, жив ли он теперь? Возможно, попал в плен. Как думаешь – с ним обращаются лучше? – не поднимаясь из кресла, комендант указал рукой на окно. – А ведь Эрнст – тонкая натура, ценитель музыки, литературы, философии. Ему значительно труднее переживать лишения, чем этим скотам. Вот ты, дорогой мой Фридрих, упрекнул меня, будто бы я сам, не желая того, дал возможность одному из осужденных поднять дух своих сородичей. И упрекнул совершенно зря. Животным невозможно поднять дух. Перестань видеть в них людей. Это недочеловеки. Тебя вводят в заблуждение христианские догмы. Не у каждого человека есть бессмертная душа. У нас, арийцев, есть. А у них нет. А если и есть души, то маленькие и смертные. И ты сейчас в этом убедишься. – Поджарый комендант пружинисто поднялся, распахнул гардероб и вытащил с верхней полки засохшую формовую буханку лагерного хлеба. – Пошли, Фридрих, развлечемся.

      Доктор еле поспевал за комендантом. Тот широко шагал, пересекая плац по диагонали. Возле эшафота он остановился, посмотрел на сооружение и повешенных так, словно разглядывал произведение искусства.