Оберег рыжего разбойника. Феликс Маляренко

зу было темно. Он протиснул левую кошку в мешок, а кожаный ремешок правой надел на запястье. Дорогу он знал и легко ориентировался. Днём – по мху и солнцу. Ночью – по звёздам. А ещё у него было чутьё. Он по неуловимому запаху жилья всегда чувствовал дорогу к дому. Сверху пугающе громыхнул филин. Сбоку послышался волчий вой на луну. Она только вынырнула из-за облака. Он вздрогнул от дальнего рёва медведя, но понимал – бояться нельзя. Запах страха притягивает хищников.

      Страшнее всего – рысь. От неё голову прикрывал капюшон. Его вязала Дуняша из грубой конопли. Только он мог уберечь от когтей огромной кошки.

      Клим поднял голову. Он хотел встретиться глазами с ней: рысь спереди не нападала. Кузнец даже увидел блестящие пуговицы её холодных глаз: Клим хотел показать – я не устал и тебя не боюсь. Хитрое животное чувствовало усталость человека и нападало мгновенно. Кузнец был уверен – рысь его поняла.

      На лесной окраине он неожиданно услышал странные тоскливые звуки из глубокого дупла в древнем дубе. Что-то жутковато-звериное и в тоже время жалобно-детское пробивалось сквозь плотную древесную кору. «Скорей всего, кто-то застрял в дупле…» – подумал кузнец.

      Климушка узнал это в десять обхватов старое дерево, быстро сбросил мешок, прицепил к ногам кошки и поднялся к дуплу, на высоту конька крыши деревенской избы и, не раздумывая, сунул руку в глубокое дупло. Оно уходило далеко вглубь дерева. И тут боль пронзила запястье: кто-то впился в него зубами и когтями сразу. Кузнец резко выдернул руку и с трудом вытащил наружу что-то похожее на мохнатого ребёнка. Но даже в темноте Клим различил: существо – зелёного цвета, пахнет мхом и необычайно мохнатое. Оно вцепилось в его руку зубами и острыми когтями.

      – Да отстань, проклятое! – пытался смахнуть эту нечисть, но существо совсем не торопилось разжимать зубы и убирать когти.

      – Спасибо, что спас моё дитё! – прогремел густой бас, и Клим увидел в мерцающем свете луны огромный мохнатый шар. Страх мгновенно проник в сердце. Встреча с лешим не предвещала ничего хорошего: либо неминуемая гибель, либо безумие.

      – Да не бойся, ничего дурного не сделаю…

      – Как же ничего дурного-то? Сколько народу тобой в прошлом и нынешнем годе загублено. Сколько безумных и юродивых по деревням-то… – пытался побороть в себе страх кузнец.

      – Да просто так ничего не деется… – ухал филином леший. – Видно, ваш загубленный люд что-то непотребное в лесу сотворил, и за это был наказан. И что это ты о других печёшься? Сначала освободись от моего сынка… Лешуня, прыг ко мне на руки!

      Только после этого острозубый, когтистый, мохнатый, зелёный, с большую собаку, шар отцепился и полетел вниз: то ли в руки, то ли в лапы огромному, в стог сена, шарищу.

      – Подойди ко мне и не бойся, руку поправлю! – ухал леший.

      Климушка на кошках, как по лесенке, спустился вниз. Правда, цеплялся он только левой. Пальцы правой, из-за перекушенного зубастиком запястья, не шевелились. Большой стог подъехал, как на колёсах, и мягко взял саднящую от боли руку кузнеца в широченные ладони. Потом широко раздвинул рот, не различимый в зелени усов и бороды, и жарким дыханием обдал – сначала открытую ладонь, а потом перевернул её и снова обжёг. Боль в вечерней прохладе мгновенно растворилась, и сила воротилась к нему.

      – Вот ведьма лесная, – продолжал леший, – подумаешь, мой волосатый репейник с её Баюном чуток позабавлялся. Ну потаскал кота за хвост. Ну подрал за уши, ну, усы из морды энтой ожиревшей скотинки подёргал. Так зачем надо было так жестоко к чаду неразумному? В дупло моего лапоньку. Он там и повернуться не мог. От страха помер бы. Или Змей Горыныч сожрал бы милое дитятко.

      – А чо Змей Горыныч, энтот трёхголовик мог лешон-ка слопать?

      – А что ж не слопать? Думаешь, он одними царевнами, княжнами да красавицами питается? Это мы, лешие, народ постный. Всё травками да грибочками пробавляемся, а он у нас без разбору всё скоромное подъедает. И, бывает, падалью не брезгует. Волки кабана задерут. Так он, что останется, подъест. Это только в сказках он знатными девками потчуется. Больно нужно, чтоб на него охоту объявляли. Пошлют войско, так ему не устоять. Где ж столько огня взять, чтоб тыщу стрельцов спалить. А у них ружья, пушки да мортиры. Нет, он хитёр. А тут взял дерево опалил, вот тебе и жаркое из мого Лешеньки-Алёшеньки.

      Услышав такие слова, зелёный моховой стожок заухал, да так заунывно, что у Климушки уши заложило.

      – Уймись! Уймись, дитятко неразумное! Зачем тебе надо было над Баюнчиком измываться-то? У него в усищах главна силища. Он поёт, а на них, как на гуслях, музыку ведёт. Да таку, что любой мышь, заяц или селезень сразу в дрёму – брык. Вот из усопших или уснувших ведьма жаркое готовит. Тем и пируют.

      – И мышью тоже?

      – Нет, мыши норные и летучие у неё для лекарств от хвори да котику на зиму пропитание. Не больно любит он по снегу за глухарчиком и тетёрками охотничать. Да и зимой усы отморозить – пустяковое дело. А мы с лешачком Алёшенькой в спячку до весны, как медведи. Хороший он у меня, смирненький.

      – Да,