Сухарева башня. Валерия Вербинина

ящий в центре города готический замок – универмаг Мосторга[1], поглотил улицы и здания. Фонари светили во всю мочь, но свет их оказался бессилен против окутавшей землю белой мглы. Люди ползли сквозь нее, как призраки, охая и натыкаясь друг на друга.

      В десятом часу вечера туман достиг такой густоты, что видимость упала до нескольких метров. На Страстной площади словно растворился в пространстве бывший монастырь, ныне занятый университетом имени товарища Сталина, и пропал из виду памятник великому поэту, стоящий напротив. Электрические рекламы «Известия ЦИК СССР» и «Рабочая Москва», светящиеся наверху соседних зданий, едва поблескивали сквозь туман.

      – Ох, что деется-то, что деется! – сокрушалась вагоновожатая трамвая, который по-черепашьи медленно пробирался по рельсам, заворачивающим на площадь. – Что деется, что деется…

      Она яростно дернула за звонок – должно быть, в тысячный раз за нынешнюю смену. Свет трамвайных фар выхватил из тумана лошадиную морду, оказавшуюся в опасной близости от вагона, и бок извозчичьего ватника. Столкновения не случилось, но крепкий русский мат огласил зимнюю ночь, и вагоновожатая тоже в долгу не осталась, на каждое слово отвечая двумя, а то и тремя. Это была простого вида женщина лет, должно быть, тридцати – а впрочем, в таком тумане ничего нельзя было сказать наверняка.

      – Так и лезут под колеса! – в сердцах добавила она после перепалки, сама хорошенько не зная, к кому обращается.

      В вагоне в этот поздний час было всего четыре человека, и ближе всех к вожатой сидел парень в куцем пальтишке цвета не то серого, не то коричневого, не то линялого черного – одним словом, того трудноуловимого оттенка, который, тем не менее, идеально сливает его обладателя с окружающей толпой. Он поднял воротник, надвинул на уши картуз, подбитый мехом неизвестного науке животного, и смотрел в окно, за которым стыл белесый кисель тумана. Иногда незнакомец поворачивал голову к вагоновожатой, и она видела, как блестят из-под козырька его глаза. Бывают глаза-пуговицы, ничего ровным счетом не выражающие, кое-как пришила их природа к физиономии индивида – и выпнула его в мир, не заботясь более о судьбе обладателя пуговиц. Но с незнакомцем дело обстояло совсем иначе: в его глазах читались сообразительность, внимание, сочувствие – и все это побуждало вагоновожатую выговориться, хотя обычно она не страдала излишней словоохотливостью и ее общение с пассажирами не выходило за рамки предписанных ее профессией тем.

      – Страстная площадь! – объявила она.

      Вагон дернулся и остановился. Трое пассажиров вышли, осторожно ступая, но вагоновожатая знала, что парнишка останется. До сегодняшнего вечера она видела его несколько раз, и он всегда доезжал до Театральной площади – ныне Свердлова, – где пересаживался на другой трамвай.

      – Это какой маршрут? – закричал гражданин в солидном пальто с бобровым воротником, подойдя к вагону.

      – Не видишь, что ли? – крикнула вагоновожатая в ответ.

      – Ни пса не видать, – отозвался гражданин хладнокровно.

      – Шестой трамвай, шестой! До Преображенской заставы…

      – А мне первый нужно!

      – Ну нужно, так жди… Вагон отправляется! – прокричала вагоновожатая, хоть и видела, что никто не сел; но порядок есть порядок. Она дернула за звонок, перевела рычаги, и трамвай пополз по рельсам дальше.

      – Спец[2] небось, – добавила вагоновожатая, покосившись на своего единственного пассажира. – И на таксо[3] деньги есть, а поди ж ты – трамвая ждет… Економист!

      Из седой мглы выкатился грузовик, подмигнул фарами, прополз мимо и провалился в неведомое. Контуры его растаяли в ночи, словно его и не было, он только померещился тем двоим, что ехали в трамвае. Вагоновожатая вздохнула.

      – Я такого тумана с двадцать шестого года не видела, – сообщила она молчаливому пассажиру. Он сдвинул брови, припоминая.

      – Это когда все трамваи встали? – спросил он молодым, слегка осипшим на холоде голосом.

      – Ну.

      – Помню, помню. Но тогда еще хуже было. Вообще ничего не видать.

      – Это же мучение – в таком тумане вести, – заворчала вожатая. – А случись чего? Я же и отвечать буду. Тьфу, холера, куда ты прешь…

      Обозначенный холерой темный автомобиль такси недовольно погудел и укатил в ночь. Вагоновожатой показалось, что в салоне сидит расфуфыренная в пух и прах дамочка, и настроение женщины в трамвае, одетой в полушубок из овчины, определенно не улучшилось от этого зрелища.

      – И почему одним все, а другим – ничего? Я вот, к примеру, вкалываю, света белого не вижу. Сестра моя на бирже труда состоит, устроиться не может, работы нет.

      – Пособие хотя бы платят?

      – Посо-обие… – передразнила собеседника вагоновожатая, не отрывая от дороги напряженного взгляда. – Какое там пособие… 25 рублей. Смех один. В прислуги хотела пойти… как сейчас говорят – в дом-работницы. Не берут! Ну что ты будешь делать…

      Трамвай

1

Сейчас ЦУМ.

2

Специалист (имеющий образование и получающий гораздо больше, чем рядовой рабочий)

3

В те годы просторечная форма слова «такси»